— Не Поможешь! — крикнул Рейнхарт.

По следующей улице промчался автомобиль без фар.

— Любимая, — сказал он. — Клянусь тебе. Клянусь. Не Поможешь. — Он поднял руки перед грудью, прислонился спиной к доске для афиш и посмотрел на три верхних окна гостиницы «Рим».

— Люди, — сказал он, — забацаем вместе, вы все, кто на темной стороне, кто в Крепости Дикси, забацаем вместе со мной. Не Поможешь. Я люблю тебя — Не Поможешь. Хреново дело, малютка, — Не Поможешь. Ты любишь меня — Не Поможешь. Мы любим нас — Не Поможешь.

— Еще раз снова! — крикнул Рейнхарт. — Еще раз. Я выжил. Я люблю тебя, малютка, — Не Поможешь… Я люблю тебя, малютка, — Не Поможешь… Я люблю тебя, малютка, — Не Поможешь.

В одном из окон гостиницы поднялась штора, и старик в белой бейсбольной кепке выглянул на улицу. Рейнхарт перестал кричать.

— Я люблю тебя, малютка, — сказал он, отвернув от старика лицо. — Не поможешь.

От заграждения, взвыв сиреной, отъехала полицейская машина.

Рейнхарт двинулся назад.

Не доходя квартала до автобусной станции, Рейнхарт завернул в «Отдых спортсмена», где косая буфетчица беседовала с двумя мужчинами в красных спортивных рубашках. Он прошел прямо к краю стойки и сел под часами.

У косой буфетчицы были каштановые волосы и сломанный нос; она подошла, чтобы принять заказ у Рейнхарта.

— Ночь полна раненых женщин, — сказал он ей.

Она знала Рейнхарта, хотя он ее не помнил. Она посмотрела на него с пытливым участием и плюнула семечком ему в лицо.

— И раненых мужчин. Как она, жизнь?

Рейнхарт разглядывал белую косточку на ее переносице. Казалось, он уже смотрел на нее когда-то раньше.

— Я выжил. Твердый духом, я покидаю сии равнины и отбываю в Денвер, Заоблачный город.

— Ну что ж, — сказала буфетчица. Она продала ему бутылку виски на дорогу и поставила перед ним еще стакан с виски. — А что вы будете делать, когда приедете в Денвер?

Рейнхарт посмотрел на нее в замешательстве и выпил.

— Ах, — сказал он, чуть не подпрыгнув на табурете от грубой ласки спиртного, — гадом быть — это великолепно. Нет, правда.

Он уплатил, и девушка налила ему еще порцию.

— Так что же вы будете делать в Денвере?

— Я найду самое высокое место в городе, влезу наверх и буду смотреть оттуда вниз.

— На что? — спросила девушка.

Двое в красных рубашках, прибывшие в город на беспорядки, услышав интонации Рейнхарта, подошли поближе.

— А-а, — сказал Рейнхарт, — на все, чем этот славный мир богат. Как чудесно быть юношей в этой республике, — сказал он двоим в спортивных рубашках, когда они уселись по обе стороны от него. — И вы этого не забывайте.

Они переглянулись.

— Точно? — немного погодя сказал один.

— Точно, — подтвердил Рейнхарт. — И когда я приеду в Денвер, я сяду наверху и буду смотреть вниз.

— Где это ты так говорить научился? — спросил сидевший слева.

— Слушайте, — сказала буфетчица со сломанным носом, глядя на Рейнхарта добрыми косыми глазами, — вы будете скучать по нас, когда уедете?

— Да, — ответил Рейнхарт, — очень. Когда я приеду в Заоблачный город, я почувствую утрату. Господи, конечно, — сказал он девушке и двоим в красных спортивных рубашках. — Когда я туда приеду, мне будет о чем погрустить.

— Иди ты! — сказал один из мужчин.

— Вы прямо как из комикса, — сказала буфетчица, пытаясь разрядить атмосферу. — Пришел в бар, и обязательно надо выложить все свои неприятности.

— Да, — признался Рейнхарт, — я — герой комикса.

— Хм, — сказали двое в спортивных рубашках.

Буфетчица пошла вдоль стойки.

— Не приставайте к нему. Он просто любит рассказывать про свои неприятности в баре. У вас, что ли, не бывает неприятностей?

Они позволили девушке увести себя от Рейнхарта и сели поодаль от него, заглянув перед этим в декольте буфетчицы.

— Тут вчера был один, — сказала им она. — У него две детские туфельки, связанные, белые, маленькие. Он сказал мне, что у него малышка умерла, понимаете, и он, мол, разнесет пивную. Прямо так. Потом подходит к соседу и говорит: почему ты должен жить, баран, когда моя малышка умерла?

— Хм, — сказали двое.

— Ну конечно, его забрали, пока он не устроил безобразие. Но такого злого вы в жизни не видали, как этот с туфельками.

Рейнхарт поставил стакан и встал.

— Я слышал это, — сказал он. — Это великолепно. Честное слово. Вот это человек, вот это мачо, вот это мужчина. Вот это, я понимаю, протест. Вот это ответственность.

Буфетчица со сломанным носом нахмурилась на него и, поджав губы, жестом велела сесть.

Двое опустошили свои стаканы с пивом и смотрели на Рейнхарта.

— Вот как надо поступать, — объявил Рейнхарт. — Вот что надо делать.

Его отнесло к стене, и там он выпрямился. Двое в красных рубашках развернулись на табуретах.

— Почему я должен плакать больше, чем другие? Почему я должен плакать, а не вы?.. Слушайте, — крикнул он им. — Слушайте! Они убили мою подругу. Я разнесу пивную.

Оба мужчины встали.

— Оставьте его, — сказала буфетчица. — Уходите, шеф, — сказала она Рейнхарту.

— Они убили мою подругу, — сказал Рейнхарт. — Я разнесу пивную.

— Ничего ты не сделаешь, — сказал один из мужчин. — Ни хрена ты не разнесешь. Самого тебя понесут.

— Отстаньте от него, слышите, — сказала буфетчица. — Он уезжает.

— Нет, я сделаю, старик, — сказал Рейнхарт мужчине, который загородил ему дорогу. — Они убили мою подругу, и я разнесу пивную.

Он обогнул мужчину, держась за стену, дошел до двери и остановился.

— Подождите, — сказал он. — Одну секундочку. Где мой кларнет?

— Вы его потеряли, — сказала буфетчица. — Идите.

Он вышел на тротуар. Никто его не преследовал. Вокруг были темные дома, звезды и впереди — большая изогнутая стрела, указывавшая дорогу к автобусной станции.

Рейнхарт посмотрел, как мигает головка стрелы.

Путь открыт, подумал он. Он выжил.

— Они убили мою подругу, — сказал Рейнхарт, идя по улице. — Я разнесу пивную.

Роберт Стоун — один из крупнейших и серьезнейших прозаиков Америки. Работает тщательно и потому медленно, но каждому вышедшему в свет роману сопутствует взрыв восторгов и хулы, замысловатых критических эссе и престижных премий.

Борис Кузьминский («Сегодня»)

Удивительно, что Роберт Стоун (автор «В зеркалах») ни чуточки не боится изображенного им самим мира. Он спокоен так, будто видит этот мир действительно в зеркалах, а не в живой окружающей натуре. Что это — такое мужество? Или мужество от привычки? Или мужество от равнодушия?.. В любом случае это очень заметное, яркое мужество.

Виктор Конецкий. «Некоторым образом драма»

Перечитывая «Великого Гэтсби», я однажды подумал: а не написать ли мне роман? Я жил в Нью-Йорке; мне было за двадцать; я решил, что понимаю пусть не смысл жизни, но некоторые аспекты ее устройства. А поскольку ни продать, ни скурить это понимание не представлялось возможным, я решил, что напишу роман. И я начал писать «В зеркалах». Потом получил стипендию в Стэнфорде и перебрался в Калифорнию — как раз когда начинало твориться все это веселое безумие. Там я познакомился с Кеном Кизи, он жил в паре кварталов от нас. Я думал, что знаю все о пейоте и тому подобном, — так почему бы не поэкспериментировать? Ну и частенько, вместо того чтобы писать, я сидел в Пало-Альто, испытывая смерть, преображение и воскрешение под ЛСД. Не самая производительная обстановка!.. Так или иначе, вся моя юность вошла в этот роман. Я вложил в эту книгу все, что знал. Это были годы радикальных перемен — не только для меня, для всей страны. И я хотел быть американским Гоголем, хотел написать «Мертвые души». Все герои романа символизируют то или иное представление об Америке — об Америке в эпоху поразительных, галлюцинаторно ярких перемен.