Еще вчера в Опелайке Рейнхарт купил бутылку виски, но не притрагивался к ней весь день, пока автобус катил к заливу, пробираясь меж сосновых рощиц по красной глине холмов. Он откупорил бутылку только после захода солнца и стал угощать соседа — белобрысого долговязого деревенского паренька, который торговал Библиями вразнос. Почти всю ночь, глядя на бегущие за окном черные кипарисы, Рейнхарт слушал, как паренек толкует о деньгах. Комиссионные проценты, выгодные районы, барыши — с простодушной и благоговейной алчностью он тараторил об этом без умолку. Рейнхарт молча слушал и время от времени протягивал ему бутылку.

Паренек, несуразно стиснутый темным пасторским костюмом, в стариковской фетровой шляпе мышиного цвета, влез в Атланте со своим товаром, цепляя ногой за ногу, спотыкаясь о чемоданы и суетливо извиняясь направо и налево. Он опоздал на автобус компании, все уехали без него, и уж как ему теперь быть — то ли догонять их, то ли своим ходом добираться домой в Висконсин, — до этого никому не было дела. Вообще-то, пить им не положено, сказал он Рейнхарту, беря протянутую бутылку, ну да ладно, греха тут нет. Рейнхарт видел, что малый перепуган и, наверное, денег у него не густо. А лет ему не больше восемнадцати. Позже, сидя в темноте, Рейнхарт услышал о том, как таких вот ребят вербовали по объявлениям в церковных журнальчиках, потом всех собрали в Цинциннати. Там их снабдили Библиями и картинками духовного содержания и дали каждому денег на черный вискозный костюм и две пары очков из оконного стекла. А затем автобусы компании безжалостно выбросили ребят со всем их багажом — вызубренными лебезливыми словами и «изумительными» цветными видами древнего Леванта — перед унылыми, наглухо запертыми дверями семи тысяч американских городишек.

— Ты, мальчуган, наживешь миллион, — сказал Рейнхарт, когда его начал приятно разбирать хмель. — Вернешься в свой Висконсин важной птицей.

Но малый уже спал.

Заснул ненадолго и Рейнхарт. И приснились ему улицы зимнего города. Он не мог вспомнить, кто были люди во сне и что в нем случилось, — только что под конец он, угревшись, шел по заснеженным улицам к какому-то неслыханному счастью, к радостной встрече с кем-то. Улицы сделались знакомыми, он шел все быстрей и быстрей, прохожие улыбались… он смеялся. А потом перед ним был дом, облицованный песчаником, он сотни раз входил в такие в Гринвич-Виллидже и в Вест-Сайде, и он взбежал на крыльцо, открыл стеклянную дверь и вошел. Но когда вошел, все пропало — и свет, и краски, и настроение сна изменилось: белые стеклянные башни вздымались над пышной зеленью; этот город он видел где-то в другом месте, это был не тот город. Он проснулся со вкусом табака во рту и тупой сухой болью, и утрата во сне еще грызла его, когда он повернулся и посмотрел в окно автобуса.

За окном было светло, но пасмурно. Мокрый пырей простирался в бесконечность, где-то в дымке далей сливаясь с серой пеленой низко нависшего неба, — серое одиночество, пустыня. Закурив сигарету, Рейнхарт смотрел на тянувшееся за окном пространство и вспомнил, что бутылка у него в ногах уже пуста.

Где же это его сморил сон? Чайки. Сирена в тумане. Море, что ли?.. Подъезд гостиницы, цветы из крученого железа в электрическом свете. Должно быть, Мобил. А он едет в Новый Орлеан. На сей раз в Новый Орлеан.

Вот это и есть, подумал Рейнхарт, та самая дикая степь, где де Гриё вырыл могилу для Манон, — безрадостный конец одного безумства. Он мысленно напел ее арию «Non voglio morire»[1]. «Идиотство, — вдруг сказал он про себя, — до чего ловко мы умеем сводить все настоящее к его манерным отражениям в искусстве». Пальцы его, державшие сигарету, были грязные, пожелтевшие от табака, с черными полукружиями под ногтями; он взглянул на них с отвращением и пожалел, что не осталось выпить.

Мимо проносились вывески: «Бреннанс — Завтраки»… «Швеггманс — Супермаркет»… «Отель „Линкольн“ — Только для цветных»… Полотно дороги возвышалось над землей, и, наклонившись вперед, он видел дощатые домишки и у причалов, гниющих в грязи, — лодки, похожие на выловленных рыб. Там и сям среди травы торчали одинокие голые деревья, изогнувшись под кладбищенскими бородами испанского мха на манер виселиц.

— Похоже, дождь будет.

Это продавец Библий проснулся и расчесывал волосы, глядя на утро снаружи. Рейнхарт не сразу его вспомнил.

— О, — сказал продавец Библий, — кажется, почти приехали.

А, да, подумал Рейнхарт.

— Уже близко, — сказал он. — Как себя чувствуешь?

— Нормально. Надеюсь встретиться сегодня с командой.

— Может, подождут тебя.

— Ну, нет, — сказал малый. — Это им нельзя. Пропустил встречу — выкручивайся сам. Так это устроено.

Рейнхарт улыбнулся, глядя, как лицо парня вмиг приобрело выражение мрачной решимости.

— Так устроено, а?

Он чуть не рассмеялся в лицо парню. Сволочи, подумал он. А, ладно.

— Что такое? — спросил продавец Библий.

— Ты бы дал телеграмму родителям, друг.

— Нет, сэр, — сурово ответил малый. — Я лучше буду голодать.

Ишь мерзавец, подумал Рейнхарт. Он вспомнил, как в Висконсине они учились по букварю и учебникам Макгафи.

— Ну, удачи тебе, — сказал он.

— Спасибо, — вежливо ответил парень.

— Озеро Понтчартрейн, — возгласил автобусный динамик.

Вместо травы и плетей стелющихся растений появилась чуть заметная зыбь, и автобус помчался над стеклянно-неподвижной водой. Вдалеке под черным небом кружила стайка бакланов. Рейнхарт забыл про соседа.

Скоро снова начнется Улица, Улица — нет ей конца. Два года назад, даже еще в прошлом году, он радовался каждому новому городу, хотя бы потому, что это позволяло согнать ощущение потной избитости после ночей в автобусе, хотя бы из-за душа и постели, когда это было ему по карману. Но теперь лучшие его часы — это часы, окутанные дымкой движения, когда под гул мотора, как во сне, мелькают мимо горы, и поля, и спящие городки, тьма и неоновые огни. Бывает, сидишь в темноте — как в тот раз, когда он проезжал через Аппалачские горы и автобус был почти пустой, — и земля под тобой бежит то вверх, то вниз, а ты чувствуешь, что жизнь куда-то отошла и для тебя настала прохладно-покойная передышка. Когда-то он постоянно голосовал на дорогах, но это означало, что нужно много говорить и много слушать, а он давно потерял к этому охоту. Теперь конечные остановки стали для него наказаньем.

Что за странное озеро. Совсем неподвижное. Вдали, за много миль отсюда, набежавший ветер погнал по воде рябь. Рейнхарт закурил вторую сигарету, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, чтобы до конца попользоваться безучастным покровительством автобусной фирмы «Грейхаунд». Торговец Библиями вынул метелочку и принялся отряхивать мятые плечи своего одеяния.

Когда Рейнхарт снова взглянул в окно, озеро осталось позади, они мчались мимо сонных пустоглазых домишек — бесконечная череда чахлых палисадников, молочные бутылки на облупившихся ступеньках, неизменная качалка на каждой веранде. На переезде зазвонил зеленый трамвай, и Рейнхарт разглядел пассажиров, оцепеневших под грязно-желтым светом: цветных женщин, едущих стряпать кому-то завтрак, унылого тощего полицейского с газетой, мужчин в синих рабочих рубашках, в теплой полудреме после утреннего кофе. Проехали сортировочную станцию, окруженную огромными башнями-водокачками; вдоль покрытых копотью запасных путей поодиночке степенно шагали несколько негров.