Высоко вверху маленькие сияющие самолеты кружили в небе, поливая зеленые холмы огненным ливнем.

— Самое обыкновенное утро, — сказал голос мистера Клото. — Хотите, чтобы опять было темно?

— Да, — сказал Рейни.

И стало темно. Он был в чаще, звеневшей ночными насекомыми. Перед ним лежала поляна, где на земле мерцали тлеющие угли. Где-то в темноте пели люди. Пение удалялось и замирало.

По поляне скользнул луч света, и он увидел бочку из-под бензина, которая стояла на дымящихся камнях посреди ямы, засыпанной мусором. Через край бочки бежала дымящаяся смола, а из нее торчала фигура, похожая на грубо вырезанную статую. Из-под мышек фигуры и с ее шеи на обугленную траву свисали три почерневших куска веревки.

В полосу света вошел толстяк и уставился на фигуру; толстяк судорожно глотнул, и его широкое красное лицо исказилось от возбуждения. Глаза у него выпучились, уголки рта взволнованно задергались.

— Черт подери! — сказал толстяк. Он отступил на шаг и хлопнул себя по бедру. — У-ю-ю-юй! — завопил он, и его глаза стали сумасшедшими. — Гляньте-ка! Это же смоляное чучелко, разрази меня бог! У-ю-ю-юй!

Он повернулся и, вопя, бросился прочь. В горле у него клокотал сумасшедший смех. Рейни слушал, как его голос замирал вдали:

— Черт вас дери, только поглядите, что они устроили! Эти ребята сделали смоляное чучелко…

Рейни чувствовал вкус черной земли, его лицо вжималось в траву, он судорожно кашлял и плакал в летнем душистом клевере на том самом месте, где это произошло много лет назад в Пасс-Руайоме, когда там пронесся ураган.

Морган Рейни встал и подошел к бочке. Сквозь переливчатую чернь на него смотрели с тревогой горящие, без век глаза смоляного чучелка.

— Я знаю, кто ты, Чарльз Робертс, — сказал Рейни. — Подожди сейчас, слышишь? Я видел. Я все видел. — Он отвернулся и отошел, как тогда, прошел несколько шагов по поляне, положил ладонь на мертвое дерево и сказал, как тогда: — Боже, всемогущий Отец, сильный и крепкий…

Он вернулся к яме и тронул горячую текучую смолу.

— Я все видел! — крикнул Рейни. — Я все видел, но я забыл. Я был не вполне нормален и не выносил, чтобы ко мне прикасались, и я забыл… Клото! — крикнул он. — Я помню это утро и помню этого мальчика. Я был вашим, но освободился от вас, потому что увидел все это. Слышите? Вам нечего мне показать! Потому что наша брань не против крови и плоти, — закончил он, глядя прямо в лицо мистеру Клото, — но против начальств, против властей![104]

— Правильно! — сказал мистер Клото. — Да, я думаю, мы счастливы, что наша община избежала свирепого опустошительного шторма. Я думаю, это показывает, что кто-то наверху печется о своих несчастных детях. — Он погладил ребенка по спутанным волосам. — Наверное, вы провели тяжелую ночь, мистер Рейни. У вас совсем больной вид, сэр. Может быть, вы отдохнете и разрешите мне помочь вам?

— Нет, — сказал Рейни. — Вы уже оказали мне всю помощь, на какую способны. Мне хотелось бы, чтобы вы это знали.

— Надеюсь, это не так, — сказал мистер Клото. — Я уверен, что это не так.

— Это так. А теперь я попробую сделать что-нибудь для вас.

Мистер Клото невозмутимо посмотрел на него:

— Извольте.

За столиком возле двери сидел коричневый человек в белом костюме и смотрел на них. Рейни прошел мимо него и вышел наружу, на серый утренний свет. Было прохладно и ветрено.

Мистер Клото вышел на тротуар и остановился, глядя вслед Рейни. Он стоял и вертел на пальцах перстни с драгоценными камнями.

Рейнхарт и Ирвинг шли в ногу через заставленную машинами площадку ко входу в туннель, украшенному знаменами. Из машин со всех сторон весело выпрастывались человеческие мирки — семьи шли в ряд, улыбаясь. Все шагали в ногу, как на параде; громко хрустел гравий. Чуть позади Рейнхарта шли Богданович, Марвин и брюнетка. В зеве туннеля, за знаменами, ярко горел свет и раздавалась музыка.

Все, кроме Ирвинга, накурились марихуаны, пока ехали.

— На нас все косятся, — сказал Ирвинг. — Надо было нацепить значки с эмблемой.

— Верно, — сказал Рейнхарт.

Верно, подумал он. Неловко идти вперед без значков. Голенькими.

— Нам следовало бы нести флаг, — заметил он вслух. — И идти под крики и трубы, танцуя перед ковчегом.

— Вам не кажется, — сказала брюнетка, — что это было бы чересчур по-еврейски?

— Мы и так выглядим евреями, — сказал Ирвинг. — Надо было нацепить значки.

— Надо было шагать под барабан.

— Надо было идти в нимбах и под куполом из радуг.

— Надо было прискакать на конях, — сказал Марвин.

— Знаете, — сказала черноволосая, — лучше всего было бы въехать на машине, и смотреть прямо из нее, как кино, и покуривать.

— Сегодня ничего такого, — мрачно объявил Рейнхарт. — Сегодня все по-другому.

— Сегодня мы сольемся с народом, — сказал Богданович, прищурясь на высокого темноволосого мужчину, который остановился перед ним с глумливой усмешкой. — Сегодня мы откроем новую эпоху.

— И что же за эпоха нас ждет?! — сказал Рейнхарт. — Сплошные флаги, музыка и холод заиндевелой титьки.

Они продвигались вперед к арке из знамен, Ирвинг во главе.

— Знаете, — сказал Богданович, — ужасно длинный путь сюда.

— По-моему, это только так кажется, — сказала брюнетка. — По-моему, он не такой уж длинный.

Толпа замедляла шаг у воронки туннеля, через которую вливалась на стадион. Ее озарили цветные огни, музыка разжигала ее нетерпение, ряды окутывала духота всеобщей доброжелательности. Рейнхарт и Ирвинг показали охраннику у ворот пропуска, подталкивая перед собой своих приглашенных.

— А эти кто? — спросил охранник.

— О! — сказал Рейнхарт. — Эти молодые люди — победители устроенного нашей радиостанцией конкурса эссе о будущем двадцатого века. Нам велено привести их сюда.

Охранник обвел их взглядом.

— Это верно? — спросил он.

— Да, — сказал ему Рейнхарт.

— Где же они будут сидеть?

— На верхнем ярусе, — сказал Богданович. — Где-нибудь повыше.

Их пропустили, и они вошли под своды арки, за которой было поле. Вверху ряды искусственных факелов озаряли химическим светом изображения ранних христиан, молящихся в римских катакомбах. Толпа растекалась по ярко освещенным коридорам, любовалась остроумными украшениями, ее радостное возбуждение росло. Подростки подпрыгивали, изображая, будто хотят сорвать факелы, мужчины хлопали друг друга по спинам. С внезапным оглушительным БЛАМ, джазовым шагом, Арт Магоффин и его «Рэгмоффины» вклинились в толпу, благодушно раздвигая ее перед собой. Раз-два, раз-два, БЛАМ — они играли «Это много», пританцовывая в своих канотье и полосатых жилетах, а за ними следовала ватага подростков, стучавших по стенам бамбуковыми палками. Их музыка отдавалась в бетонной полости красными и синими взрывами, оглоушивая Рейнхарта и его компанию.

Рейнхарт путался в толстых пульсирующих прядях, он привалился к стене, исступленно отдирая их от себя. Богданович побледнел, забормотал и полез в карман за черными очками. Марвин смотрел с ужасом, разинув рот, черноволосая девица завопила.

— Господи, — сказал Рейнхарт.

— Смотрите, смотрите, — закричал Марвин, — черт возьми, посмотрите, Рейнхарт! Смотрите, как они это делают? Как?

— Да, — вяло отозвался Рейнхарт, — а неплохо, а?

— Это просто оркестр, — объяснил Ирвинг. — Они наняли музыкантов.

Они двигались вдоль бетонной стены, — радостная толпа, сомкнувшись, обгоняла их.

— Ух ты, — сказал Богданович, — красно-бело-синие дела. — Он передернулся и снял очки.

По другую сторону арки вздымался неизмеримый купол света, из которого словно бы маленькие смерчи снега непрерывно опускались на пронзительно-зеленую траву. На обоих концах поля торчали белые крестообразные флагштоки, окруженные цветниками из красных роз, а в центре, у края, стояла незатейливая эстрада. Позади нее виднелось что-то вроде брезентового циркового шатра. Перед эстрадой на вращающихся лопастях, скрепленных в виде креста, были установлены газовые горелки.