— Надвигался ураган, — сказал он Рейни, — но ушел в море.

Рейни рассматривал мистера Клото в свете тусклой лампочки. Ему казалось, что в комнате есть еще люди: он на мгновение словно увидел, что кто-то сидит, положив локти на столик, в темноте у окна.

— Все кончено, — сказал Рейни. — Мы больше не будем брать интервью. Я собрал все нужные мне сведения. Я разделаюсь с вами.

— Рейни, — ласково сказал мистер Клото, — лучше поищите, где бы преклонить голову. Это вам не по силам.

— Мне все равно, — сказал Рейни. — Я больше в этом не нуждаюсь.

— Вы увидите, как мир сужается. Вы увидите, как мир становится маленьким.

— Я это уже видел.

— Вы думали, что вы свободны и вам позволено действовать во всем мироздании. Вы ничего не знали о Ящике. Вы думали, что можете влезть туда, куда вам не положено, заварить там кашу, а потом выйти.

— Нет, — ответил Рейни. — Я никогда не думал, что свободен. Вам нечего мне сказать. Я знаю не меньше вас.

Мистер Клото прошел мимо него, медленно приблизился к окну и задернул занавеску.

— «Мамочка, позволь, я выйду поиграю в темноте», — пропел он по-матерински ласково. — Где сейчас ваша мамочка? Мамочки нет, детка. Человечек совсем один?

— Да, — сказал Рейни, — я один.

— Значит, нечего вам и соваться. Вы ни с кем не в силах разделаться.

— Увидите.

Клото подошел и протянул толстый указательный палец спящему младенцу. Ребенок проснулся, схватил палец и не отпускал.

— Я и так устал от вашего вида. Да я мог сделать вас своим, если бы захотел. В глазах остальных — вы мой. Но я от вас откажусь.

— Если я один бессилен, то и вы тоже. А вы останетесь один.

— Ах, мистер Рейни, — сказал Клото со вздохом, — опять тщеславие. Больные иллюзии. Я никогда не бываю один. — Он улыбнулся. — Если бы вы были нормальным человеком, вы бы не сидели тут. Если бы вы не повредились в уме, то даже я вас уважал бы. Но вы просто дурак. Неужели вы не понимаете?

— Каков я, не имеет ни малейшего значения. Если то, что я сделаю, ни к чему не приведет, это тоже не имеет значения. Но ничто не дается даром, Клото. Даже вам. Жизнь не греза, и люди реальны, и бездушный прах пробуждался не для того, чтобы вы творили ритуал жизни-в-смерти[103]. Есть завет.

— Вы мне говорите, что ничто не дается даром? — сказал мистер Клото. — Вы?

— Этот завет заключен и со мной, — сказал Рейни. — Говорю вам, я свидетель о нем и участник. И я выступаю против вас.

— Ну что ж, извольте. Но разрешите сказать вам, что и вы — опора существующего порядка. Пока находятся люди вроде вас, все будет идти как по маслу. Право, не знаю, что было бы со мной без вас.

— Нет, — сказал Рейни. — Это немыслимо.

— У каждого человека есть свой девиз, братец, и лучшего вам не найти. Вы думаете, это немыслимо, глупец? Узнай вы, какой у меня девиз в жизни, вы бы сильно удивились. Впрочем, вас удивить легко, так уж вы устроены.

Рейни отступил и быстро поглядел на улицу. За занавеской по-прежнему было темно.

— Пора бы наступить утру, — сказал он. — Ночь сегодня очень длинная.

— Ничего, кроме ночи, вас теперь не ждет. Мир для вас больше освещаться не будет. Привыкайте к тому, что есть.

— Вы, Клото… — сказал Рейни. — Вы не можете отнять у меня свет…

— Могу, — сказал Клото. — Я уже его отнял.

— Вы не можете погрузить меня во мрак… когда мне еще надо многое сделать.

— Если вам нужен свет, придется взять его у меня.

— Если так, я могу взять, — дрожа, сказал Рейни. — Все, что вы мне дадите, я использую, чтобы сразить вас, потому что ваша сила в этом не больше моей.

Мистер Клото мелодично рассмеялся и почесал нос. Его перстни сверкнули в глаза Рейни.

— Да, я могу дать вам свет и утро. Хотите, чтобы я это сделал, малыш?

— Да, — сказал Рейни.

— Уверены?

— Да, — сказал Рейни.

— Готово! Глядите сюда!

На красной клеенке стола, на лице ребенка, сидевшего на стуле, на грязных половицах кафе полоса тусклого света расширялась, становилась ярче. Морган Рейни перевел с нее взгляд на лицо мистера Клото и в страхе попятился.

— Вы белый, — сказал он.

Человек перед ним был белым. Алмазы мерцали в его глазах, кожа наполнилась внутренним свечением, словно кипящая сталь, и ужасный свет ее залил каждую крошку и пятно в комнате, превратил тараканов, раздавленных на стене, в звездные хрустальные точки, и каждый стакан и бутылка в баре раскалились добела. Все цвета и формы растворились в беспощадном сиянии мистера Клото. Морган Рейни поднес руки ко лбу и увидел, что они фосфоресцируют. Пораженный, он отвернулся от белого слепящего лица.

— Бело, как днем, — раздался голос мистера Клото.

Перед Морганом Рейни разлилось белое утро, тьма исчезла без следа. Глядя в ослепительный блеск, он видел над ним чистую синеву занявшейся зари, целомудренной и сияющей. Это было чудесное утро, веял ветер, неся шорохи колышущихся высоких трав, и Рейни шел вперед, силясь разглядеть и расслышать, что оно ему открыло.

До него донеслись голоса, и, прислушавшись, он уловил в их зове что-то зловещее — пение, смех и вопли боли, приносимые порывом душистого ветра. Он остановился, не понимая, кто может вопить от боли под таким небом.

— Клото! — позвал он.

— Вот ваш день, — сказал голос мистера Клото. — И света сколько угодно.

Голоса зазвучали ближе, и он внезапно понял, что именно он слышит и почему свет так ясен. Его обдувал душистый от запаха полей ветер американского утра, и он четко слышал каждый голос, приносимый ветром. Соболезнования, обещания, скрытые насмешки, обольщения, лживый смех, еле сдерживаемая истерика, прерывистое дыхание, нежность, страх, внезапный взрыв страсти, унижение, вежливая жестокость, вежливый обман, ложь, которой верят, ложь, которой не верят, — все это звенело в его ушах и замирало вдали.

Все это он слышал раньше, каждый тон был насыщен любовью, или отвращением, или ужасом, или горем; ни один голос из его жизни не остался не услышан. Даже голоса испуганных родителей, даже голос Бога его детства, даже голоса из снов, навевавшие страх, полуизвестные — все звучали в его ушах. И были знакомые голоса, хотя и никогда не слышанные.

Он слышал в американском ветре, как пожилые дамы, запинаясь, бормочут слова молитвы, он слышал проклятия фермеров на заре, он слышал летние возгласы тысяч забытых детей, хныканье пьяных, слышал, как кричат люди, перекрывая грохот машин, и как они, запинаясь, еле слышно бормочут в зале суда, и как монотонно причитают священники. Он слышал голоса полицейских, твердые, как булыжник, и голоса молодых бизнесменов за ланчем, и смех осатанелых толп, и смех детишек в супермаркете.

Калвин Минноу говорил с ним — сухо, сдержанно, в испуге, — вопили покаянно грешники, интеллигентный голос пилота произнес: «Когда мы сбиваем косоглазых, мы сбиваем всех косоглазых, и больших, и маленьких», и Рейнхарт по радио говорил: «Вы можете сэкономить шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят процентов», и доктор где-то в благотворительной больнице, наклонившись над пристегнутой женщиной под наркозом, говорил: «Сначала освободим от фекалий, а потом извлечем плод». Мачете врезались в сочные стебли зеленого тростника, совковые лопаты ровняли глинистые обочины проселков в краю его детства, черные женщины звали Иисуса, мужчины смеялись возле скрипучих лебедок, а над ними кружили крикливые чайки.

Взошло солнце, сияние его ошеломило Рейни, а голубое вокруг было таким глубоким и ярким, что глаза отказывались смотреть. Зеленые безлесные холмы высились со всех сторон, и осиянный воздух, казалось, светится сам по себе.

Рейни повернулся и увидел, что из солнца на него надвигается толпа. Когда первые ряды приблизились, он увидел, что лица людей окровавлены и что многие ему знакомы. Толпа наваливалась на него, угрожая сокрушающим, окровавленным объятием.

— Я не могу! — крикнул он. — Я не выношу, когда ко мне прикасаются!