Посёлок был основательно вмурован в снег. Некоторые здания и не пытались освободиться от его цепких объятий, и только бледные трубы, словно диковинные грибы, парили над белой невозмутимой равниной. Ждану был уготован именно такой дом. К его двери вёл неровный наклонный тоннель, по-видимому, чреватый внезапными обрушениями; здание было одноэтажным, но на высоком фундаменте, ибо внизу, у самой двери, в полумраке хорошо читались массивные каменные ступени.

Скатившись вниз, Ждан очутился перед тяжёлой чёрной дверью, за которой была ещё одна дверь, уже поменьше, после которой Ждан попал в тесный длинный коридор, с тусклым светильником в самом конце.

В комнате было темно и сыро, но небольшое окно против входа все-таки источало какой-то серый, мутноватый свет, лениво растекавшийся по редким предметам интерьера, поражавших своей архаичностью. Дневные лучи, каким-то хитрым способом, проникали сквозь взрыхлённую незаходящим солнцем снежную коросту и отражались, собираясь в пучок, с помощью льдистой сферической лакуны, образовавшейся возле оконного стекла.

Включённая электрическая лампочка, вмонтированная в пыльный, совершенно бесполезный абажур, придавала комнате некоторое цветовое разнообразие: в углу обнаружилась никелированная кровать с коричневым одеялом, прямо перед ней стояла белая тумбочка, обклеенная картинками из журналов, а неровный стол, покрытый морщинистой зелёной клеёнкой, нависал упрямой фиолетовой тенью над несколькими грязными стульями, среди которых нелепо затесался прихотливо изогнутый венский стул. Ждан усмотрел в этом своеобразный знак и опустился на круглое, покрытое бледными узорами сиденье. Его примеру последовали и остальные.

Ждан вспомнил маленького шкипера и усмехнулся. Провидец Босх! И этот смысл тоже сокрыт в твоей великой картине! Собственно, чем я не Глокен? А вот и мои пассажиры, плывущие неведомо зачем и невесть куда: сумрачный Мышалый (не ясно – кличка, фамилия?) и Петрович, молодой человек, наделённый негромкой непрерывной речью, не имеющей никакого содержания, ни конца, ни начала. Они – кто? И почему здесь? Конечно, можно вспомнить все высокие слова, подобающие для произношения в подобных случаях, но даже в сильно сниженном значении они не имеют к данным людям никакого приложения. Опять неясно, где следствие, а где причина, человек сам пишет свою судьбу или уже пылятся где-то готовые партитуры, ждущие исполнителей, в число которых обязательно входят все те, кто, так или иначе, участвует в этом странноватом оркестре жизни. Ну а его, Ждана, не занесло ли сюда попутным ветром, хотя нет, не было никакого ветра, ибо зачем же он так отчаянно крутил свой деревянный штурвал, дул на безжизненный белый штандарт и опасно взбирался на нос своего корабля в надежде изменить его курс? Или это тоже прописано в партитуре?

Ждан опять вспомнил о живой земле. Если этому поверить, тогда и острова, и материки – всё живая земля. Только в островах больше индивидуальности, чем в крошечных клочках суши так тесно прижавшихся к друг другу, что им было суждено нечаянно слиться в один большой неразделимый конгломерат, образующий материк. Правда, Ждан и его спутники теперь далеко от материка, они на крошечных северных островах, окружённых своенравными морями, сплошь засеянными серыми угрюмыми айсбергами. Но если бы странная компания вышла из своего убежища и, не боясь заболеть «снежной слепотой» внимательно посмотрела на горизонт, где горящие льды взметают свои диковинные миражи, то увидели бы дневного синего ангела, парящего в голубом, расчистившимся от облаков, небе. Ангела провозглашающего солнце. Вернее, примиряющего с ним, поскольку солнца сейчас слишком много, так много, что земля фактически утратила тени. Любые движения его лёгких крыл, превращаясь в синие упрямые волны, насквозь пронизывали пространство, пропитанное ослепительным жёлтым солнцем, и возвращали цвет тыльным сторонам камней на обесснеженных склонах, оседая в глубине моря, холодили беспокойные гребни волн, которые в отсутствие этого бегущего синего света становились похожими на кипящую в огненном прозрачном колпаке ртуть.

Там, на той же высоте, рождались ветры, летящие к большой земле, они разгоняли синие волны и напитывались их силой, падали на города, рассыпаясь прерывистой речью в слуховых окнах, на проводах, в водосточных трубах. Слышите синие звуки и синие слова? Они предназначены тем, кому не хватает спокойствия и силы погожего дня, кто угнетён горячечным смятением чувств и так нуждается в ясности и прохладе упругого синего ветра, рождённого там, где в чистом северном небе дневной ангел распростёр свои синие крылья.

В чём доподлинно и всечасно были уверены островитяне – так это в том, какое сегодня число и какой сегодня день недели. Любой знал, какие передачи были с утра по радиостанции «***», и всякий слово в слово мог повторить прогноз погоды, передаваемый по местному радио. Все, конечно, знали друг друга – хотя бы потому, что присутственных мест было не так уж много, а при встрече, по неписанным этическим нормам, жители обменивались приветствиями, нередко перебрасываясь парой фраз, которые при тех или иных обстоятельствах могли перерасти в непродолжительный диалог. Самым посещаемым заведением на острове, безусловно, была почта. Люди заходили туда и без всякой нужды, иногда по нескольку раз, такой же популярностью пользовался единственный в посёлке магазин, торговавший как продуктами и промтоварами, так и керосином, машинным маслом и гудроном. Клуб, поражавший воображение своей многопрофильностью, имел куда как меньший спрос, хотя при нём была неплохая библиотека и спортивный зал. Ждана удивляло, что никто и никогда без особой надобности не покидал посёлка, не бродил среди древних гор и не спускался к морю. И в этом единственно Ждан отличался от прочих, поскольку тоже любил заходить на почту и безошибочно мог назвать и сегодняшнее число, и день недели. Как и предвидел Ждан интерес к его необычной деятельности как-то быстро сошёл на нет, портретов Ждан не писал, а подолгу и в любую погоду бродил в поисках подходящих мест для своих пейзажей. Вскоре желающих следовать за ним не оказалось вовсе. Соседи тоже почти не беспокоили: ни имеющий на всё на свете своё особое мнение Мышалый, ни болтливый Петрович, не могли спровоцировать Ждана ни на ненужный спор, ни на бесполезную беседу. Люди, казалось, вели себя обычно, на их поведении никак не сказывалось, что они находятся на самом краю земли, среди океана. Многие сотни мелочей, которые единственно и объединяют людей и даже нередко замещают собой часть личности, здесь проявляли себя слабо или же отсутствовали вовсе, что возвращало людей к самим себе, открывало для них собственные внутренние миры, такие же непонятные и далёкие как затерянные в океане острова. Кто сказал, что человек живёт так, как ему хочется, а не так, как того хотят другие? Человек почти не знает себя, боится увидеть себя не таким, как привыкли воспринимать его окружающие люди. И не всегда ему необходимо то, что вдруг обнаруживается в нём самом, спокойнее не чувствовать, не знать в себе другого, а двигаться вместе со всеми, никак не выделяясь из общей массы – все равно куда и неважно зачем.

Тем не менее, фактор захолустности, удалённости от бурлящего мира, хоть прямо и не сказывался на поведении, всё же влиял даже на самые невпечатлительные натуры. Это было чем-то похоже на боязнь открытого пространства. Ждан часто испытывал это на себе, чувствуя, как порой проваливается в этот осязаемый космос: чужое, неведомое, холодное и огромное вырастало перед ним – иногда медленно расползаясь и возникая отовсюду, но бывало, что это ощущение формировалось стремительно, пронзая всё его существо подобно порыву колючего норд-веста. Взгляд становился беглым и скользящим, и его невозможно было ни остановить, ни задержать: он безвольно устремлялся вдаль, соскальзывая в сосущую бесконечность. Даже то, что уже пыталась произнести и определить для себя душа – узкий мысок соседнего острова, зыбучий овал реликтового озера, неторопливо и внимательно пересчитывающего у своих берегов мелкие волны, вечно меняющее свой цвет море – всё казалось незнакомым, несоотносимым ни с собственным прошлым, ни с былым опытом. Люди казались нелепым отшельным племенем, таким же далёким и чужим, как всё, к чему прикасались хрупкие лучи горького полярного солнца, неутомимо кружащегося над расплывающимся горизонтом. И напротив, одушевлённые черты приобретало то, что ещё полчаса воспринималось иначе: и земля, и море, и небо.