— Говорила, говорила, не люби меня, Гаврила… — запел Михаил, но слушая.

Он круто повернулся и, оставляя на ступенях мокрые следы подошв, взбежал на крыльцо. Анна Михайловна поспешно отошла от окна. Сын еще в сенях закричал ей:

— Михайловна, поторапливайся… Нас ждет военком. Эх, буду летчиком — прокачу тебя до самого поднебесья!

Когда сыновья завтракали, пришел Николай Семенов. Анна Михайловна посадила его за стол и вспомнила, что не кормила еще нынче цыплят. Она налила в корытце простокваши, намочила хлеба, вышла и покликала цыплят к крыльцу. Цыплята сбежались пестрой кучей, набросились на корм. Анна Михайловна взяла хворостинку и караулила корм от прожорливых кур и забияки-петуха. Окно в горницу по-прежнему было открыто, и она слышала все, что делалось в избе.

— Дай-ка я вас освидетельствую, — шутливо говорил Семенов, поворачиваясь на стуле. — Глаз у меня боевой, командирский, скажу — не ошибусь… как в военкомате. Ну, Алексей Алексеевич, становись передо мной во фрунт и не моги дышать. Брюхо не выпячивай… Силен, брат, силен, ничего не скажешь… Годен! В танковую часть, как тракторный специалист.

— А я? — спросил Михаил.

— Ростом маловат. Гм… Стой на ногах крепче! Во флот таких берут.

— В морской или воздушный, товарищ военком?

— А тебе в какой бы хотелось?

— У меня желание… А в оба нельзя зараз, товарищ военком? — дурачился Михаил.

— К сожалению, нельзя товарищ призывник, — серьезно сказал Семенов, покашливая.

— Разрешите тогда быть летчиком?

— Разрешаю… — Он помолчал, вздохнул. — Да, ребята, шутки шутками, а все-таки как же вы порешили?

— Насчет чего? — спросил Алексей.

— Насчет льготы. Кто с матерью останется дома?

У Анны Михайловны выпала хворостинки из рук. Куры и петух, выглядывавшие из-за крыльца, воспользовались этим и, разогнав цыплят, принялись хозяйничать у корыта.

— Ленька! — быстро и решительно говорил в избе Михаил. — Его Михайловна больше любит, лепешки на особицу печет.

— С чем же она ему печет на особицу? — рассмеялся Семенов.

— С творогом, дядя Коля. Вон она, улика-то, перед тобой на тарелке. Гляди, сметаны сколько… А мне завсегда только помажет, честное слово!

— Ври больше, — сказал Алексей. — И сегодня ты один всю сметану съел.

— Опять же я на баяне играю, — продолжал Михаил. — Двойную нагрузку могу нести в армии.

— Зато я тракторист, не какой-нибудь счетоводишко, — напомнил Алексей, посапывая.

— Дылда ты, а потом уже и тракторист! — закричал сердито Михаил. — На тебя и шинель-то ни одна не влезет, по швам треснет. На заказ надо шить, лишний расход государству.

Разговор в избе затих. Слышно было, как Алексей грузно прошелся по горнице, половицы гудели под его каблуками.

— Уступи, Леша… — чуть слышно сказал Михаил дрожащим, не своим голосом.

— Не могу, братейник.

— Жребий! — запальчиво закричал Михаил. — Счастье мне еще не изменяло… — Он затопал на кухню, должно быть за спичками. Крикнул оттуда: — Дядя Коля, будь свидетелем!

— Что ж, жребий так жребий, — глухо согласился Алексей. — Лучше здесь порешить, чем в военкомате на чужих людях спорить. Давай… только, чур, без плутовства.

Опять наступила в избе тишина. Анна Михайловна заметила, что куры отогнали цыплят от корыта. Она поднялась, хотела махнуть на кур и села, не шевельнув рукой.

— Длинная спичка — идти, короткая — дома оставаться, — послышался снова нетерпеливый голос Михаила. — Тащи, братан… Ловкость рук и никакого мошенства. Да тащи же, не тяни за душу!

— Постойте, ребята, — сказал Семенов, и голос его загремел, как в былые времена. — Стоп! Дело не шуточное… не со спичкой матери жить придется, а с кем-то из вас… Ну вот, пусть Михайловна и рассудит сама: с кем ей любее остаться дома.

Анна Михайловна не могла больше вытерпеть, она порывисто вскочила, вытерла фартуком сухие, горящие глаза. В скорбный, строгий узелок завязались губы. Она вошла в избу, суровая и спокойная. Только левая бровь дергалась у нее, колючая и ласковая материнская бровь.

Сыновья догадались, что мать все слышала. Они посмотрели на Семенова, который, сгорбившись, сидел за столом. Семенов кивнул головой. Не глядя на мать, Алексей глуховато пробормотал:

— Вот дядя Коля… посоветовал. Тебе, мама, жить, тебе и решать… Который скажешь, тот и останется.

Анна Михайловна усмехнулась:

— Справедливый человек дядя Коля. Что ж вы сами… головешками своими не могли до этого додуматься?

— Мамка, не мучь! — закричал Михаил, оттягивая крахмальный воротничок, душивший его.

— Сами вы себя мучили… да и меня заодно.

Она пристально посмотрела в глаза сыновьям, и они потупились. Алексей крутил пуговицу на кожанке, пуговица висела на ниточке, но еще держалась.

— Оставь в покое пуговицу, — приказала мать. — Некогда мне сегодня пришивать.

Сын покорно опустил руку. Михаил уловил сердитые нотки в голосе матери, покосился на брата и улыбнулся глупой и счастливой улыбкой.

— Идите оба, — сказала мать и пошла на кухню мыть посуду.

Михаил изумленно вытаращил глаза, застыл на месте, потом догнал мать, обнял за плечи и поцеловал в морщинистую шею.

— Вот здорово, вот это здорово! — приговаривал он, приплясывая. — Лешка, кланяйся Михайловне в ноги!

— Поклонится он, держи карман, — проворчала мать, доставая мочалку и мыло. И тут же она почувствовала на щеке тяжелый поцелуй Алексея.

— Спасибо, мама, — сдержанно сказал Алексей.

Ей хотелось плакать, обнять сыновей, прижать к груди и не отпускать. Но в руках у нее была мочалка, вода стыла в тазу, и она рассердилась.

— Да не мешайте вы посуду мыть… Мне еще переодеться надо.

— Ну, Михайловна, — сказал Семенов, появляясь на кухне. — Прийти в себя не могу… Вот оно, сердце материнское… нет его добрее на свете! — Он всхлипнул, полез в карман за платком и усталым, сконфуженным голосом забормотал: — Вот и разревелся… Старик, совсем старик… Да, что я хотел сказать? — Он помолчал и, сквозь слезы озоровато взглянув на ребят, вдруг рявкнул на всю избу:

— Смирр-на-а!

Михаил и Алексей вытянулись перед ним.

— Отставить! — строго приказал Семенов. — Животик… головка… ножки, — важно говорил он, требуя воинской выправки.

Потом торжественным шагом прошел мимо, и ребята, кусая губы от смеха, проводили его радостными глазами. У порога Семенов обернулся и, не сдержавшись, засмеялся. Михаил и Алексей вторили. Слабо улыбнулась и Анна Михайловна…

В любимом шерстяном платье провожала Анна Михайловна сыновей в военкомат. Они вывели из прируба велосипеды и катили их рядом с собой.

Молча усадьбой пошли на шоссейку. Отава на усадьбе была густая, хоть второй раз коси. Запоздало цвели одуванчики.

Канава у шоссейки была полна воды. Сыновья перенесли на дорогу велосипеды и вернулись к матери.

— Вашу ручку, Михайловна! — пошутил Михаил, помогая перескочить через канаву.

Анна Михайловна не рассчитала и оступилась. Алексей подхватил ее и на руках вынес на дорогу.

Не говоря ни слова, мать оправила платье, сыновья, придерживая велосипеды, стали одни по правую, другой по левую руку матери, и так втроем, словно гуляя, они медленно пошли селом.

В избах еще кое-где семьями пили чай, завтракали. Окна были открыты, и говор затихал, когда они проходили мимо. Бабы, отодвигая плошки с цветами, высовывались из окон и кланялись Анне Михайловне. Они не останавливали ее, не заговаривали, как всегда, потому что понимали, что этого делать сейчас нельзя. Иные выходили на крыльцо и подолгу провожали взглядом.

За околицей Анна Михайловна остановилась. Прямая широкая дорога уходила вдаль и пропадала за нарядной бахромой осеннего леса, там, где небо соприкасалось с землей.

— Ну… — сказала Анна Михайловна.

— Ну… — сказали сыновья, избегая глядеть на мать.

Они боялись прощания, слез, поцелуев. Но мать не плакала и не прощалась, — сыновья должны были из военкомата еще вернуться домой. Они вскочили на велосипеды и, пригнувшись, нажали на педали.