Но в Париж шевалье не вернулся. В те время как Мадам плыла со своей свитой в Англию, шевалье, в самом деле выпущенный из замка Иф, плыл в Италию. Он был изгнан и должен был оставаться в изгнании так долго, как пожелает король.

Месье взвыл, как раненый волк. Он просил, он умолял брата, чтобы тот вернул ему шевалье, но напрасно. Людовик посоветовал младшему брату быть более сдержанным в своих чувствах и «жить достойнее, чем он жил до сих пор, показывая своему двору пример поведения, недостойного принца».

Увы, совет этот мало чему помог. И когда Мадам вернулась с триумфом, выполнив все, что ей было поручено, ее встретил раздраженный сердитый муж, который даже взглянуть не пожелал на роскошные подарки, которые прислал ему Карл «в благодарность, что супруг позволил его сестре повидать родные края».

Со свойственным слабым людям упрямством Филипп на каждом шагу показывал жене, что ей не дождаться от него ничего хорошего до тех пор, пока ему не вернут его обожаемого де Лоррена. Генриетта оказалась одна. Мало у кого из ее друзей достало мужества противостоять озлобленному принцу. Изабель была одной из немногих.

Вместе с госпожой де Гамаш, первой придворной дамой принцессы, и Мадемуазель, она старалась вернуть Генриетте вкус к жизни, который та совершенно утратила.

После возвращения жены из Англии Месье увез ее из Сен-Жермена на несколько дней в Париж, а потом в Сен-Клу, где они и обосновались. Тем самым принц выразил свое намерение удалить Мадам от двора, и в первую очередь от короля. Он охотно не допустил бы до нее и тех дам, которые приезжали ее навестить. Мадемуазель, например. Но с ней трудно было справиться. Изабель защищал ее титул иноземной принцессы. Ей никак не могли отказать от возможности попасть в покои Мадам.

В воскресенье двадцать девятого июня Мадам и Месье отправились утром на мессу. Было уже очень жарко, и, зная, что принцессе понадобится днем питье, чтобы утолять жажду, мальчик-слуга поставил в «прохладный» шкаф в прихожей возле ее покоев поднос с чашкой и двумя кувшинами. В одном кувшине была вода с цикорием, в другом просто чистая вода, чтобы разбавить питье, если оно покажется слишком горьким.

Днем мальчик с удивлением увидел возле шкафа маркиза д’Эффья, который вытирал чашку бумагой.

— Сударь, — спросил он, — что вы делаете у нашего шкафа с чашкой нашей госпожи?

— Я умирал от жажды, дружок, и выпил немного воды. Увидел, что чашка нечиста, и вытер ее…

Ближе к вечеру, часов около пяти, беседуя в гостиной, затененной шторами, с госпожой де Лафайет и Изабель, принцесса попросила принести ей воды с цикорием. Ей принесли воду, она предложила ее своим гостьям, но те отказались — Изабель терпеть не могла эту микстуру! Генриетта выпила целую чашку, и тотчас же вскрикнула, схватилась руками за живот и упала на пол, корчась от боли. Обе дамы поспешили к ней, наклонились и услышали, как несчастная еле слышно проговорила:

— Яд… Мне дали яду… Боже, как больно…

Генриетту, харкающую кровью, отнесли в постель. А Изабель, всегда отличавшаяся решительностью, взяла кувшин, собираясь попробовать подозрительный напиток. По счастью, Мадемуазель, которая тоже была в гостиной, ее остановила.

— Да вы с ума сошли! — воскликнула она. — Неужели вы решитесь выпить эту отраву? Мадам же предупредила нас! Посмотрите, что с ней делается!

И для большей безопасности Мадемуазель приказала унести поднос с кувшинами, но велела не трогать их и показать доктору, когда тот придет.

Изабель села у изголовья больной, взяла ее за руку, но в спальню неожиданно стали заходить придворные. После известия о внезапной болезни Генриетты в Сен-Клу поспешил приехать весь двор.

Приехали король с королевой, приехали де Лавальер, де Монтеспан и графиня де Суассон. Придворные толпились в спальне. В спальню заглянул и Месье. Он предположил, что у жены всего-навсего желудочная колика и посоветовал ей выпить молока. Бедняжку напоили молоком, но легче ей не стало. В спальне стоял гул, все взволнованно переговаривались, словно находились в гостиной, только королевская чета удалилась. Людовик, очень мрачный, поначалу стал задавать вопросы и отдавать распоряжения, но в таком шуме невозможно было что-нибудь разобрать. Изабель пыталась умерить разговоры, напоминая о страданиях несчастной, но через секунду все снова начинали переговариваться. Жара между тем спадала, дышать становилось легче…

Все разговоры смолкли, когда двери распахнулись и в комнату вошел монсеньор Боссюэ, епископ Кондомский, в лиловом муаре. Умирающая попросила пригласить его, желая исповедаться. Она помнила, как прекрасно он говорил у изголовья ее матери, королевы Генриетты-Марии, и как великолепна была его речь на похоронах. Генриетта чувствовала, что умирает, и хотела теперь говорить только с Господом!

А за дверью господин де Бриссак по приказу короля расспрашивал слуг, и очень скоро юный слуга признался, что приметил у буфета маркиза д’Эффья. Он рассказал все, как есть, хотя господин Пернон, управляющий домом Месье, велел всем слугам держать рты на замке.

Мальчика поспешили тайно отвести к королю, и он, попросив защиты и покровительства, рассказал, что некий Морель, не так давно присланный маркизу д’Эффья шевалье де Лорреном, стал прислуживать в доме, и вполне возможно, что он…

Привели Мореля, которому было явно не по себе.

Король задал ему весьма щекотливый вопрос:

— Постарайтесь успокоиться и говорите правду, потому что мы все равно ее узнаем. Месье знал о том, что за преступление готовится?

— Нет, сир! Клянусь спасением души! Месье слишком болтлив, чтобы ему доверять такие тайны, — простодушно ответил тот.

— Хорошо. Можете идти. Надеюсь, что вы умеете молчать.

Генриетта умерла через несколько часов, тридцатого июня в три часа утра[46], и над двором пронеслось дуновения ужаса. Во время погребения в королевском аббатстве Сен-Дени Боссюэ произнес свое знаменитое надгробное слово:

— Мадам угасала, Мадам угасла…

Изабель вернулась после торжественных похорон в слезах, сама не ожидая, что трагическая смерть принцессы так глубоко ее потрясет. Гибель юной прелестной Генриетты открыла ей, как нежно она была к ней привязана. Сотрясаясь от рыданий, Изабель бросилась в объятия Кристиана со словами:

— Увезите меня, мой друг! Увезите меня к себе в Германию! Я… Я не могу оставаться здесь! Я этого не вынесу! Лучше жить среди вандалов, чем среди людей, считающих себя цивилизованными и способных отравить принцессу королевской крови!

Как все-таки хорош Париж, когда освещенный золотистыми лучами осеннего солнца, празднует торжество победы. Дома украшены флагами, окна цветами, а нарядные горожане все до одного опьянены триумфом. Они ликуют, восторгаясь громкими победами, благодаря которым еще ярче засияла слава их «короля-солнца»!

На улицах поют и танцуют, в приукрашенных харчевнях пьют вино. Париж благоухает теплым хлебом и аппетитным запахом томящегося на вертелах мяса. Все двери трактиров широко распахнуты.

Толпы людей устремляются к собору Парижской Богоматери. Городские стражники напрасно пытаются сохранить свободной хотя бы часть улицы для проезда. Колокола собора гудят во всю мощь, взметая в воздух стаи голубей, нашедших себе приют в Божьем доме.

В соборе собираются с особым почетом и пышностью славить Господа Иисуса Христа и Деву Марию за победы, которыми Они увенчали армию маршала Люксембургского, лучшего воина французского королевства!

Изабель, сидя в нарядной, окруженной почетным караулом карете рядом со своей матерью, нежно взяла ее за руку. Госпожа де Бутвиль хотела во что бы то ни стало, чтобы дочь была рядом с ней в этот торжественный день, увенчавший славой ее сына. День этот стал вознаграждением, которого в восемьдесят пять лет дождалась эта женщина, прожившая трудную жизнь, потерявшая шестьдесят шесть лет тому назад обожаемого супруга, который был казнен рукой палача, которого никто ей не заменил и которого она не забыла. Всего лишь неширокий рукав Сены отделял площадь, где стоял собор Парижской Божьей Матери, от Гревской площади, где когда-то стоял эшафот, но взгляд мадам де Бутвиль не обращался в ту сторону…