Так повествовала своим беспечным голоском Роза.

Никакой музыки, никогда ни одной книги, ни вышивания, только журчание воды, птичьи голоса да в свой час — возможность полакомиться сладостями или выпить чашку шоколада. Роза должна была носить gaule, покрывало из тонкого белого муслина, и яркий цветной тюрбан «Мадрас» на голове, она дремала в шелковом гамаке, украшенном птичьими перьями, ухаживала за своими магнолиями и по вечерам избегала выходить из дому, опасаясь змей. Ее кормилица, рослая африканка в платье с богато украшенным цветами корсажем, не должна была есть ничего, кроме вареных овощей: предполагалось, что от этого ее молоко будет слаще. Повсюду царил сладкий до тошноты зной. Тень казалась роскошью. Болотистая почва под хижинами на сваях, крепкий абсент, беспощадное солнце — все это заставляло благословлять малейший сквозняк или бриз, долетающий с моря. Тем не менее мужчины ее круга одевались в черный бархат, чтобы никто не спутал их с голыми туземцами. Они потели, тянули ужасающе дрянные алкогольные напитки, страдали от мошкары и лихорадок — требовалось два поколения, чтобы привыкнуть к такому климату. Между собой колонисты говорили о здоровье рабов, о скоте и оторванности от приличного общества. Женщины-служанки носили одну только юбку, шейный платок — обманчивая видимость — едва прикрывал их груди. Прислуживая у стола, аборигены одевались во все белое, но при этом ноги оставляли босыми. Жилось скучно. Высчитывали каждый грош. Грязное белье заталкивали в шкафы из красного дерева, набивая их до отказа.

Заезжим визитерам бросались на шею, даже если те были едва знакомы: вот удача! Новое лицо — истинное развлечение. Соседи встречались по воскресеньям: их приносили прямо в гамаках либо они приезжали сами на своих маленьких прытких лошадках. Под навесы над входом в дома ветер наносил песок, а при дожде натекали лужи. И вода, и пыль — все пахло апельсинами. Иногда можно было прогуляться в дальний конец парка, дойти до прохладной речки среди рядов кокосовых пальм и бамбуковых изгородей. Все ели бананы, плоды манго и гуаявы, она поспевала в изобилии, ее вкус — нечто среднее между грушей и зеленым инжиром. Каждый вечер опускался туман.

«Мне пришлось покинуть мой двор, обсаженный тамарисками, — говорила Роза, щуря глаза, — подле ларя с мукой, сахарной мельницы и кладовки. Меня отправили в монастырь урсулинок, а вышла я оттуда лишь затем, чтобы стать женой Богарне. Когда я сошла с корабля в Бресте, лил холодный дождь. У тебя здесь, в твоей Франции, я все время зябну. Согрей меня…»

И она стала расстегивать пуговицы на украшенном шитьем мундире генерала.

В то утро, как и во все предыдущие, Буонапарте в своем просторном кабинете Генерального штаба одного за другим принимал череду осведомителей.

За окном шел снег, белые хлопья с гипнотизирующей медленностью падали на бульвар Капуцинок. Он смотрел туда, не глядя на переодетого в буржуа полицейского, что стоял передним и докладывал обстановку:

— В Париже, мой генерал, равно как и в его окрестностях, участились случаи воровства. Только что на Главном рынке у одной женщины прямо из рук похититель вырвал протянутые торговке ассигнаты и убежал с ними. Когда другая особа недалеко от Кретёй принесла зерно на мельницу, грабители подстерегли ее на обратном пути и отобрали муку. У меня сотня примеров подобного же рода.

Агент принялся листать свою записную книжку.

— А что жандармы? — спросил Буонапарте, думая о другом.

— Эти-то! Они развлекаются в кабаре, никогда не ходят дозором на проселочных дорогах, предоставляя бродягам слоняться по фермам и грабить одну за другой, они-то не вмешиваются, мой генерал, а вот жулики не дремлют, знают свое дело: заранее помечают дома, которые намерены обчистить, списки составляют. Тут речь идет о грабеже продовольствия, подвозимого для снабжения города.

— А полицейский легион?

— Дрыхнет в своих казармах. Эти бывшие якобинцы, которых вы рекрутировали, мой генерал, — люди, не внушающие доверия.

— Надо просто послать их на замену жандармов в наши ближайшие сельские округа. Они будут охранять фермы и сверх того последят, чтобы селяне не укрывались от реквизиций, а то некоторые амбары неплохо снабжают рынки. Как мне говорили, этот род шпионажа был превосходно налажен близ Лилля…

— Вам решать, мой генерал.

Буонапарте прикрыл рот рукой, пряча зевок. Он отослал агента, тотчас на его место явился другой. Принялся описывать, как живодеры скупают за бесценок старых, негодных к службе лошадей, а затем постыдно дорого продают их мясо, выдавая за первостатейный товар. Но Буонапарте все так же рассеянно смотрел, как за окном падает снег. Третий агент толковал о том, что появилось множество эмигрантов, приезжающих сюда под видом иностранных купцов, они наводняют страну, селятся на постоялых дворах или в меблированных комнатах.

— Мой генерал, комиссарам следовало бы навещать подобные места, надзирать за ними.

— Разве они этого не делают?

— Увы!

— Почему?

— Владельцы подобных домов и гостиниц отваживают их.

— Как?

— Дают им на выпивку или подкупают как-нибудь иначе.

— Зачем?

— Чтобы постояльцы не разбежались, не предпочли конкурентов. Но роялисты, мой генерал, они очень заметны, потому что больше прочих тратят в ресторанах. И не только в Париже. Эта зараза распространилась по всей Франции. Мне известно, что в Лионе они, что ни день, убивают патриотов, что в Лавале шуаны хозяйничают, как у себя дома, что уклоняющиеся от воинской повинности устроили целый лагерь в лесу близ Шартрской дороги, что…

— Спасибо.

Машинально задавая своим шпикам какие-то вопросы, Буонапарте все время чертил что-то карандашом на белом листе бумаги.

— Жюно!

Вскочив, он смял в кулаке листок, покрытый неразборчиво намаранными строчками самой причудливой орфографии, зашагал к двери, створки которой распахнулись при его приближении, прошел мимо двух неподвижно застывших навытяжку лакеев и крикнул куда-то туда, куда вели обитые войлоком бесшумные коридоры:

— Жюно!

Когда он вошел в кабинет своего адъютанта, тот читал «Монитёр».

— Жюно, возьми перо и пиши.

Тот подчинился без промедления. Генерал же уточнил:

— Я буду диктовать медленно, но один раз, а тебе надо постараться. Это письмо. Я хочу, чтобы оно звучало красиво.

— Я готов.

— «Едва проснувшись, я уже был полон тобой. Твой портрет и пьянящее воспоминание о вчерашнем вечере волнуют мои чувства, больше не знающие покоя. Сладостная и несравненная Жозефина…»

— Жозефина?

— Ты что, оглох?

— Простите, генерал, но я не знаю такой вашей знакомой.

— Да нет же, скотина ты неуклюжая! Это виконтесса де Богарне!

— Роза де Богарне?

— Роза? Нет. Роза — имя, которое другие произносили до меня, а Жозефина — это другое, здесь я первый. И потом, я все решил. Не прерывай больше мою мысль. Пиши: «Несравненная Жозефина», стало быть, а дальше так: «Какое странное влияние оказываете Вы на мое сердце!»

И Жюно, исполненный старательности, засел за писание этого письма, которое заканчивалось так: «Mio dolce amor, прими тысячу поцелуев, но не возвращай мне их, ибо они обжигают мою кровь».

Новый режим правления установился. Члены Директории распределили между собой обязанности, получив таким образом возможность видеть друг друга как можно реже и больше не ввязываться в свары вместо настоящей работы. Естественно, что Карно опять занялся военным ведомством, Баррас — внутренними делами, Ревбель — связями с заграницей, Делормель — финансами, а коль скоро они, на их вкус, пообщались уже предостаточно, то договорились поделить служебные апартаменты и даже сады. Если Делормель продолжал занимать свой особняк на улице Дё-Порт-Сен-Совёр, то Баррас прибрал к рукам кабинет на втором этаже дворца, чтобы там принимать своих придворных в галерее с полотнами Рубенса на стенах. Остальные пристроились в Малом Люксембургском дворце, где расположились не в пример скромнее. Карно построил для себя павильон в форме походного армейского шатра, Ларевельер — хижину под сенью деревьев, куда он удалялся, чтобы поиграть на флейте. Там же он обучал свою дочь Клементину итальянскому языку, если не отправлялся подискутировать о вопросах ботаники с братьями Туэн, устроителями Ботанического сада. Проводя воскресенье в кругу семьи, самый непритязательный из директоров наведывался в Андийи, собирал там цветы и травы для гербария и возвращался домой в обычной повозке. Отныне «Пентархи» (так прозвали правящую пятерку) умудрялись елико возможно избегать встреч, о чем они пеклись весьма ревностно, однако на официальных обедах им все-таки волей-неволей приходилось присутствовать вместе. Там каждый держал ухо востро, ничего не говорил, и в зале воцарялось безмолвие, нарушаемое лишь голосами метрдотелей, предлагающих различные сорта вин.