— А еще можно ограбить банк. И денег больше, и хлопот меньше!

— Ну чего ты глупости болтаешь?

— Ты уже трахалась с кем-нибудь, кого не любила?

— Нет.

— Может, попробуешь — поймешь, что это вовсе не так забавно…

— А у тебя что, большой опыт по этой части?

Мы ложимся в постель и слушаем музыку — другую пластинку: Nine Inch Nails. Я напеваю Саффи на ухо: он прижал пистолет к лицу… Баанг! Так много крови из такой маленькой дырочки… И еще: сейчас я причиню себе боль, чтобы убедиться, что по-прежнему способна чувствовать.

Ей это нравится. Она улыбается. Смеется, подхихикивая. Эта девка меня возбуждает. Я вся мокрая. Если так пойдет и дальше, я буду повсюду оставлять за собой лужи, растекусь, прольюсь дождем.

Саффи смотрит на меня огромными коровьими глазами. Ее длинные ресницы похожи на протянувшиеся ко мне мостики. Она ждет. Думаю, я возбуждаю ее меньше, чем она меня. Полагаю, она плывет по течению. Саффи хочет посмотреть, как далеко я могу зайти ради нее. Я тоже играю в эту игру — но с мужчинами. Мне всегда хочется узнать, что они готовы для меня сделать. Того же хотела и бабушка. Она все время проверяла границы допустимого. И допроверялась — с мамой — до того, что та в один разнесчастный день приняла скопом все свои таблетки, пока я смотрела «Зануд». Может, сейчас бабушка переключилась на меня? Проверяет, на что я способна ради нее, обзывая воровкой? Нет, я не должна думать сейчас о бабушке, не то сердце разорвется.

В тот самый момент, когда мы начинаем заниматься любовью — я ласкаю Саффи, а она широко раздвигает ноги, — входит мой так называемый любовник. Он не должен был сегодня вернуться. Предполагалось, что он останется дома у своих родителей еще как минимум неделю. Но он входит и застает меня «на месте преступления»: так сказать, «поймал за руку», которую я просунула между ног Саффи, обмакнув пальцы в ее сок. Он явно успел поддать. И вид у него не слишком счастливый. Но он хороший парень и — на свое несчастье — любит меня. И он проглатывает свою боль. Делает вид, что ему плевать. Поднимает бровь и смотрит на нас добродушно-снисходительно. Саффи, смеясь, торопливо одевается, но я-то вижу — ей не по себе. Она натягивает шмотки, как воровка. Я делаю то же самое. Хотя, вообще-то, могла бы и не одеваться. К чему? Мой вылупился на нас, глаза у него разъезжаются в разные стороны. Какой же он смешной… Впрочем, все мы выглядим нелепо, пытаясь спрятаться в этой огромной комнате. Получается плоховато.

Когда Саффи наконец оделась, наступил тот самый момент, про который говорят: «Тихий ангел пролетел…» Все замерли — словно окаменели, онемели, ослепли. Кисло-сладкий вариант, прямо скажем. Саффи стояла перед моим псевдолюбимым. И они встретились взглядами. Секунд на тридцать. Может, меньше, а может, и дольше, не знаю. Ужасно. Мне больно от этой тишины. Я хотела бы ее разрушить, но мои губы словно склеились. Лицевые мускулы сокращаются, но вхолостую. А в голове у меня стоит крик. Безмолвный крик. Я знаю… они друг друга не любят. Он любит меня. И Саффи — она тоже меня любит. Он ее не любит, но ей насрать. Но в этот самый момент словно из воздуха возникает новая история любви. И главная героиня — совсем другая принцесса.

Своим густым голосом он говорит: Мы могли бы заняться этим втроем. А, Сисси? Повелительница постели? И повторяет, тем же тоном, не глядя на меня, а уставившись на Саффи: Как насчет любви втроем? Я. Ты. Саффи. Я ничего не отвечаю. И она ничего не говорит. По ее молчанию я вдруг понимаю: она тоже не против любви втроем. Хочет, чтобы я ее целовала, просовывая язык в рот, а он трахал бы ее, наливая своим соком. Я осознаю истину через тишину. А еще я понимаю, что она была, есть и будет соблазнительницей. Хочет заполучить весь мир для себя одной. Всех и вся внутри своего лона, чтобы хоть немного утолить голод. Я смотрю на нее. И меня от нее тошнит. И от него — тоже тошнит. Тошнит от них обоих. Короче, поставьте любое местоимение — по собственному желанию. Весь мир мне отвратителен. Тошнота стала почти физической, мне хочется харкнуть в любую точку, куда падает мой взгляд. Трахаться втроем! Нет. Я не могу делать это с ними. Нет. Это все равно что, положив голову на колоду на лобном месте, дразнить палача. Я не могу смотреть, как Оливье целует эту девушку, которая так на меня похожа и могла бы быть на моем месте. И не могу смотреть, как эта намертво зацепившая меня девка будет трогать Оливье. Нет. Пусть при нормальных обстоятельствах я бы первая голышом прыгнула в койку, мне раз плюнуть — раздвинуть ноги для одного, двух, трех, четырех человек, для всего мира сразу, ЭТОГО я не могу. Между Оливье и Саффи вклиниваться небезопасно — может током шибануть. Главная роль мне явно не светит. А на вторую я не согласна. Я и так слишком много и долго отдавала. Годы провела за спиной матери… Больше не могу. Не сейчас. Не могу. Лучше уж совсем исчезнуть.

Рот у меня раскрывается во всю ширь. Глаза сощуриваются. Я едва вижу сквозь ресницы разворачивающуюся передо мной сцену. Саффи стоит перед мужчиной, который говорил, что любит меня больше всех на свете. Я встаю. Нужно закричать. Сделать что-нибудь, чтобы меня не отшвырнули. Чтобы не чувствовать себя залежалым товаром. В памяти всплывают бабушкины слова: «Погонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь!» Я теряю Саффи. Теряю Оливье — моего «якобы парня». Теряю бабушку — из-за якобы украденных трехсот долларов. Нет. Не могу.

Я на полной скорости врезаюсь в большое зеркало. Зеркало — мой друг и помощник во время занятий любовью. Зеркало, подтверждающее, что я существую, когда трахаюсь. И я разбиваю это зеркало на тысячу осколков. Мое отражение исчезает, но я не стала другим человеком. К несчастью, я — все еще я сама. Отвергнутая. Отринутая. Вышвырнутая. Выброшенная. Отторгнутая. Изблеванная.

Саффи и Оливье бросаются на меня. На осколках, не вылетевших из темной рамы, — кровь, моя кровь. Она стекает на деревянный пол, на мои руки. Саффи и Оливье пытаются меня удержать. Я их отталкиваю. Бью ногами и руками. Я хотела бы им сказать, как сильно меня от них тошнит, но мой рот все в том же положении — Открыто / Закрыто — и я бессильна. Мой рот — упрямая скотина. Оливье и Саффи держат крепко. Мне больше не удается ни лягаться, ни раздавать оплеухи. Они кладут меня на кровать. Наваливаются сверху — оба. И разговаривают. Я как будто слышу их слова: Подождем, пока она уснет, и займемся любовью. Займемся любовью. Займемся любовью, здесь, рядом с ней, пока она будет спать… Кажется, будто надо мной сплелись две липких, скользких змеи. Если я ничего не предприниму, их раздвоенные языки ужалят меня и заразят. Хана. Амба. Сила моя возрастает в пять раз. Я — Супермен. Огромный стальной неотразимый кулак. Мне удается вырваться и добежать до двери. Я кубарем скатываюсь по розовой лестнице дома, в котором живу… жила. Потому что я сюда не вернусь. Ноги моей не будет в этом гнезде разврата. Я не войду в эти стены, пропитанные ахами-охами. Я ухожу. Покидаю это место, так и не ставшее моим настоящим домом.

Я иду. Шагаю под проливным дождем. Сейчас зима, но уже неделю стоит теплая погода: восемь градусов в январе — это что-то. Все шиворот-навыворот, погода разладилась, как старый холодильник. Да я и сама похожа на дребезжащую морозилку. Моя мать тоже была погодозависимой. Если погода за окном была плохая, мама неважно выглядела. А если светило солнце, она готова была купить мне всех Барби на свете.

Я совершенно вымокла. Иду, ни о чем не думая. Ноги на автопилоте несут меня к дому бабушки. Моей бабушки. Единственного родного человека, который меня отвергает. Бабушки, обвиняющей меня в воровстве. Бабули, которая далеко не всегда со мной мила. Дойдя до ее маленького домика с терракотовыми карнизами, я сажусь по-турецки на верхней ступеньке лестницы и жду. Я не чувствую в себе сил немедленно войти. Я боюсь, что она велит мне убираться: к этому нельзя привыкнуть. Вот я и сижу перед розовой дверью и жду. Ждать придется долго.