Мне пришлось сниматься и одному, и с супрефектом сеньором Бенавидец, и с репортерами, и в группах с учениками. Требовали интервью, выпрашивали автографы без конца.

Очень растрогал нас один старый эмигрант из русских евреев, живущий уже лет сорок в Аргентине. Он поднес кают-компании на красном шелковом флаге хлеб-соль. На флаге были вышиты серп и молот и надпись по-испански и по-русски: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Многие привезли цветы, и наша маленькая кают-компания приняла нарядный вид.

Супрефект и его помощник завтракали на судне. Помощник, он же и адъютант, оказался англичанином, жуликом невысокой марки и фашистом.

Видя нас в форме с галунами, он, очевидно, решил, что наши товарищеские отношения с учениками и командой только притворство, необходимое в условиях советской службы.

После завтрака он отвел меня и моего старшего помощника в сторону и прошептал, сверкая глазами:

— Я понимаю, господа, что ваше положение на корабле очень трудно, поэтому, прошу вас, не стесняйтесь и верьте, что вы найдете во мне друга. Если у вас между командой… ну, там что-нибудь такое… вы понимаете меня? Вы только шепните мне, а я уж сумею научить их понимать настоящую морскую дисциплину…

Я ответил ему холодно:

— У нас на, судне такая дисциплина, такая настоящая дисциплина, которую я желал бы видеть на всяком другом корабле.

Было трудно удержаться, чтобы не выбросить этого развязного фашиста за борт. 

Перевод «Товарища от якорного места к пристани, где он должен был начать выгрузку привезенного камня, был назначен в два часа дня. К этому времени к борту подошел небольшой буксирный пароход.

Подняли якорь и двинулись под буксиром вверх по реке.

Вдоль набережной стояли пароходы под разными флагами, среди которых было много греческих. Вот мы проходим грандиозные здания и пристани нового ригорифико (холодильника). Его постройка обошлась в несколько десятков миллионов рублей. Это гордость Розарио. Но как все гордостями прилаплатских республик, так и эта выстроена на деньги иностранных капиталистов, полновластно владеющих этими богатейшими странами.

Показались городские здания, церкви.

Вот между кормой бельгийского и носом английского парохода назначенный нам причал — пустое место с большой черной цифрой 15 на гранитной облицовке набережной.

Но это что? По всей пристани цепью расставлены портовые полицейские, за ними гарцуют на лошадях конные жандармы в белых касках с широкими полотняными назатыльниками.

Это Аргентинская республика встречает первое советское судно, допущенное в ее воды…

Не успели мы ошвартоваться и подать сходни, как на судно прилетел «друг-фашист» и бросился прямо ко мне:

— Вы знаете?.. Нет, вы не знаете, вам не видно из-за амбаров… портовая решетка ломится от напора публики. Полиция едва сдерживает. Если их всех пустить, на судно, то произойдет свалка, и многих могут задавить… Можно сказать, что капитан не приказал никого пускать на судно?

— Нет, зачем же,— спокойно ответил я, — я очень рад видеть аргентинских друзей и ничего не имею против того, чтобы пускать посменно на судно от двухсот до трехсот человек. А уж как сделать, чтобы все было в порядке, это ваше дело…

Фашист посмотрел на меня, передвинул фуражку со лба на затылок и кинулся снова на берег.

Скоро из-за амбаров показались бегущие люди. Это были первые посетители, впущенные в ворота порта.

Через несколько минут палуба «Товарища» представляла море соломенных шляп.

Я сложил в маленький чемоданчик смену белья, несколько самых необходимых вещей, документы, нужные для конторы Дюдерос, и по доске, проложенной с вант на пристань, пробрался над головами на берег.

От служащего Додерос, встретившего судно вместе с корреспондентами, я уже знал, что хорошая и не очень дорогая гостиница «Савой» находится в пяти минутах ходьбы от причала, назначенного для «Товарища». Я отправился прямо туда.

Вечером был назначен в этой гостинице товарищеский ужин всех свободных от службы членов кают-компании.

С пяти часов мальчншки-газетчики на улицах Розарио кричали:

— «Критика секста». Фрагата совиетико энтроен Розарио!

— «Ла капитал». Ла барка «Товарищ» эн порто!

— «Демокрация». «Товарищ» эн ностро порто!

Газеты покупались нарасхват и тут же читались на улице. Жадно и внимательно рассматривали паши портреты. Когда позднее наши ребята в белой форме с красным советским флажком на фуражках показались на улицах, их встречали овациями.

И вечером, когда мы уселись за большим круглым столом в прохладной столовой «Савоя», ресторан ломился от посетителей.

Оркестр играл в нашу честь Чайковского и Рахманинова.

В конце концов, когда публика увидела, что большевики не показывают никаких диких шуток, она начала, кажется, разочаровываться. Один из нас, выйдя на улицу, купил большой букет цветов и, подозвав лакея, велел передать его музыкантам. Зал загремел от оваций.

На другое утро, выйдя из отеля, я хотел купить у мальчишки-папиросника коробку спичек. Я был в штатском платье и соломенной шляпе, узнать меня было трудно, однако мальчишка, зорко взглянув мне в лицо большими черными глазами, спросил:

— Команданто «Товарища»?

— Си, — ответил я.

— Но густа монеда (не хочу денег),— и мальчик с сияющей улыбкой протянул мне хорошенькую коробочку восковых спичек.

Надо было отплатить любезностью за любезность. Я спросил его имя, купил тут же в киоске газету, вырвал из нее свой портрет (его можно было найти в любой) и написал: «Аl соmpаnего Еnrique dе соmmandante fragata sovietica «Tovarisch» Luchmanoff» («Товарищу Энрико от капитана советского корабля «Товарищ» Лухманова»).

Мальчик был в восторге.

Итак, рейс «Товарища» кончен. Судно благополучно доведено до места назначения, и приступлено к выгрузке.

Из запущенного, кое-как оборудованного, грязного корабля «Товарищ» превратился в прекрасное, дисциплинированное судно, которое не стыдно показать за границей. Его экипаж прошел хорошую школу, сработался, натренировался. Комсостав в совершенстве изучил парусное дело, привык к кораблю. Моя миссия кончилась. Я мог спокойно и уверенно сдать судно своему старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману и вернуться домой, к своему прямому делу, управлению Ленинградским морским техникумом. Остались бумажные формальности, вроде составления рейсового донесения, актов о сдаче и приемке корабля.

Трудно было заниматься всем этим при страшной жаре аргентинского лета. В каютах было душно. Мы страдали днем от посетителей, ночью от полчищ москитов.

Я внимательно следил в эти дни за аргентинской прессой. И могу сказать, что в общем к «Товарищу» и его экипажу все газеты и журналы отнеслись более или менее сочувственно.

Большинство репортеров поразили следующие два факта: 1) общая кухня и одинаковый стол для комсостава и команды и 2) строгая дисциплина при исполнении служебных обязанностей и совершенно простые товарищеские отношения вне службы. Аргентинцы не понимали, например, как могут «офицер» и даже командир ходить вместе с «простыми матросами» по городу, дружески разговаривать, смеяться и даже присаживаться вместе за столики открытых кафе и пить лимонад или есть мороженое.

12 января я закончил все формальности по сдаче корабля и выехал в Буэнос-Айрес, чтобы там сесть на отходящий в Европу пассажирский пароход.

Весь свободный экипаж проводил меня до самого вокзала. Мы тепло, хорошо попрощались.

Поезд прибыл в Буэнос-Айрес около полуночи, и не успел я сойти на перрон, как меня подхватил кто-то под руку. Это оказался помощник редактора «Критики». Корреспондент из Розарио телеграфировал ему о моем отъезде, и он встретил меня… с кодаком.

В Буэнос-Айресе у меня было много дела: надо было похлопотать об обратном грузе для «Товарища», условиться о вводе корабля в док для очистки подводной части, запастись консульскими визами на въезд в разные государства Европы, купить билет на пароход, уходящий в Европу.