— Ты слышала? Купцы говорят, в метрополии смута. Может быть, к нам будут реже заходить суда… Подорожает одежда и драгоценности, амбра…

Напряг слух, по-прежнему не поворачиваясь. Спит?

— Я плохо разбираюсь в политике и торговле, Теренций. Но думаю, ты не упустишь своей выгоды.

— Нашей, Хаидэ. Ты хозяйка в этом доме.

Собственные слова, сказанные из вежливости, вдруг принесли удовольствие. Захотелось добавить еще, о том, что она — богата, и знатна. И дом какой… Его, нет, — их, общий дом.

— Я рада.

Он лежал, обдумывая. Ответная вежливость? Просто так, от скуки сказала? Не чает, когда он уберется в свою спальню? Скоро за окном проснутся первые птицы. Надо, и, правда, уйти…

Еще раз повернувшись, Хаидэ закинула на его живот голую ногу, вздохнула сонно, прижимаясь лицом к плечу и, повозившись, задышала мерно, засыпая. Свет мерк, масло в лампах кончалось. И пестрота росписи на вогнутом потолке затихала, будто и краски смежили веки, отправляясь спать. Он пошевелился осторожно и замер, прижатый горячей ногой.

— Спи, — сонно сказала жена.

И Теренций послушно закрыл глаза, стараясь дышать легче и не двигаться.

«Не ты сделал ее женщиной, глупец. Когда ты вошел в спальню, женщина встретила тебя. Она сделала тебя мужчиной. На старости лет».

Он так и не заснул, глядя, как темная роспись наливается бледным утренним светом, будто ее освещает не солнце, а первое сонное цвиканье птиц за окном. И когда смог разглядеть нарисованные золотом звезды над белой головой Посейдона, сдвигая теплую ногу, осторожно встал и намотал на себя хитон, кое-как. Подхватив сапоги, босой, прошел в двери, хотел оглянуться, но на лестнице стоял страж, преданно поедая его глазами, и Теренций, нахмурившись, пошлепал вниз по ступеням, морщась от холода камня.

Уже в своих покоях спохватился — вдруг принес обратно подарок, но руки были пусты и, покопавшись в памяти, услышал тонкий звон, — когда опустила с постели ногу, светлую в темноте, как мрамор Афродиты, он разжал пальцы и уронил на пол цепочку с медальоном.

Проснется — увидит. Или рабыня соблазнится и украдет. Вещь дорогая, но — пусть.

Он встал перед маленьким алтарем, открыв медную крышку, раздул лежащий в золе уголек и воскурил от него тонкую свечку. Тяжкий и одновременно тонкий тревожащий запах поплыл в воздухе, щекоча нос, овеял лицо мраморного Гермеса.

«Пусть крадет…Богу такое расточительство не понравится» — Теренций усмехнулся. Но тут же став серьезным, поклонился статуэтке, шепча молитву благодарности за прошедшую ночь.

— И за мужскую силу благодарю тебя, хитрый и смелый.

Дым тек перед глазами, и вдруг на мраморном лице появилась ухмылка. Шевельнулись красивые губы.

— Что же ты не остался, муж своей жены, только этой ночью ставший ей мужем? Мужской силы хватило бы!

Теренций потряс головой и взмахом руки отогнал дым. Гермес смотрел на него, приоткрыв неподвижные губы. Не шевелился.

— Я… я не знаю, — ответил грек, то ли богу, то ли самому себе, — может, я испугался, что попаду в рабство?

Он ждал ответа. Но каменное лицо не изменило выражения, и он ответил себе сам:

— Да. Я испугался этого.

Пошел к ложу, стягивая хитон, и замер, услышав за спиной шелестящий голос каменного бога:

— Не все же ей быть твоей пленницей и рабыней, знатный. Все меняется. Теперь ты ее раб.

Теренций с размаху упал на постель, лицом в складки мягкого покрывала.

— Нет, — голос, приглушенный тканью, звучал еле слышно, — нет, этому не бывать. Я же ушел. И я буду настороже.

Хаидэ снился Нуба. Он давно покинул ее сны, оставаясь лишь в памяти, и княгиня забыла черты темного лица: ведь память не сон, она выцветает на солнце времени. Но сегодня сон привел старого друга, учителя и защитника. Она, радостно узнавая большую фигуру, замахала рукой, так что заболело плечо.

— Нуба! — крик бился о выцветшее горячее небо, обжигался и падал на красный бескрайний песок.

Хаидэ уперлась в песок руками и, поднимаясь, огляделась. Красное полотно пустыни длилось до края земли, упираясь в белесое небо. А Нуба, не слыша ее, сидел у черного древесного ствола, поджав худые колени, чтоб ступни не пересекали изломанную тень. И глаза его были закрыты. Хаидэ сделала шаг, босая нога увязла в раскаленном песке, он зашипел, пересыпаясь, кусая кожу острыми песчинками. Сделала второй шаг и побежала, протягивая руки. Дерево оставалось вдалеке, и силуэт черного великана не пошевелился. Болели колени, ступни жгло, в рот будто насыпали песка. Устав перемешивать ногами красный сыпучий огонь, Хаидэ остановилась, водя шершавым языком по сухим деснам. Опустила руки, безотрывно глядя на черный силуэт ствола.

«Здесь надо по-другому» прошелестела в гулкой голове мысль, и кончик ее завился кольцом, спрашивая — «а как по-другому?». Она не знала.

Солнце висело белым пятном, еле заметно склоняясь от верхней небесной границы. Красные волны песка бежали, оставаясь на месте, как только что бежала она.

Может быть, ночь с Теренцием разорвала их связь с Нубой? Ей было хорошо, и она выпустила из головы все мысли о нем, наверное, впервые с того дня, как, измучившись и заранее тоскуя, велела черному рабу уйти. Изгнала, и он покорно ушел, проговаривая утешения ей, голосом, что звучал в голове, и потому она не знала — а точно ли Нуба говорит эти слова? Или она выдумала себе его голос, устав от вечного молчания друга? Ушел босиком, в старой набедренной повязке, с пустыми руками, после того, как несколько длинных мгновений они стояли друг против друга и смотрели в глаза. И, плача, она вздохнула с облегчением, потому что не могла дольше видеть, как тускнеют, вваливаясь в глазницы, черные глаза с яркими белками, пересыхают обметанные непонятной тоской губы. Приготовилась тосковать, привязав его к своему сердцу крепкими веревками памяти. И тосковала. Пока боль утраты из острой не перешла в ноющую, привычную. И вдруг, в ее новую ночь с мужем, исчезла.

Так раздумывая, Хаидэ стояла на горячем песке, а солнце крепко держало ее темя под раскаленными волосами. Смотрела на дерево и глаза болели от резкой границы — черный силуэт на красном бескрайнем фоне.

«Нет» сказала себе шепотом и повторила громче, так что по гребенке ближнего бархана, суетясь, побежала серая ящерка, осыпая из-под коротких лапок песок, — нет! Мое новое не отнимает бывшего, а лишь прибавляется к нему. Я это знаю!

И, уже не пытаясь приблизиться к черному далекому дереву, закрыла глаза. На веках, окрашенных кровью и красным сиянием песков, замелькали черные узоры. Хаидэ замерла и позвала память, соединяя ее с нынешним сном. Узоры плыли, светлея и, по мере того, как память, упираясь, все-таки подходила ближе, — меняли цвет, становясь из черных синими, из синих серебряными. И вот вместо красной непрерывности песчаных волн побежала перед глазами мелкая рябь речной воды. Ручей, тот самый, где цвели сливы, роняя в воду лепестки, а среди белых деревьев она впервые увидела черную фигуру. Там было тепло от весеннего солнца и свежо от проточной воды, там пахло летучим медом и сонными после зимы травами, такими сочными, что их можно было пить, как зеленое вино.

Память билась в ее голове рябью прохладной воды, соединяясь с песками сна. И, наконец, когда сон и память перемешались, так что не расплести цвета, не отделить зноя от холода, мир покачнулся и сдвинулся, поворачиваясь. Поняв, можно — Хаидэ медленно открыла глаза. Опустила голову, — холодная вода обволакивала щиколотки, пуская вверх по коже толпы мурашек, и пальцы ног подгибались от стужи. Нагибаясь, зачерпнула ледяной влаги, выпрямилась, протягивая сомкнутые руки, с которых капали блестящие капли. Но дерево было далеко, серебряная вода, разливаясь от ног, становилась розовой, потом красной, превращалась все в тот же песок. Хмуря брови, Хаидэ протягивала руки, уговаривая вселенную. «Здесь надо не так», снова стукнуло в голове, он не дотянется до ее воды, но она может помочь — по-другому.