— Я хочу увидеть сон…

Сидя в пружинящем кресле, с крепко натянутой на деревянный каркас лоснящейся желтой в черных пятнах шкурой, Хаидэ вытянула ноги и, держась за полированные подлокотники, откинулась на спинку. Закрыла глаза. Рабыня, стоявшая позади, осторожно высвободила длинные пряди и, поддерживая их на ладони, продолжила плавно водить гребнем по блестящему полотну волос.

— Гайя…

Тихая флейта, плетущая заунывную мелодию, стихла.

— Да, моя госпожа?

— Оставь игру. Поди ближе. Сделай, как умеешь.

— Твои волосы, госпожа, — стоящая за спиной рабыня, отложив гребень, собрала пряди с висков хозяйки и поднимая, вытянула светлую волну, оглаживая ладонями, — их надо заплести.

Хаидэ приоткрыла один глаз. Летний ветер шевелил прозрачные занавеси, хлопал тяжелым расшитым краем. Закрыла снова.

— Солнце даже не смотрит в окно. Время есть. Где Теренций?

— Твой муж на конюшне, госпожа. Новая кобыла принесла жеребенка, ночью.

— Вы уже бегали, смотрели?

Рабыня за спиной молчала. А девочка, сидящая у стола, перебирая флакончики синего и радужного стекла, уронила пробку, ойкнула и захихикала, опуская круглое лицо.

— Мератос, ты ждешь наказания?

— Нет, госпожа! — девочка торопливо подняла пробку, вскочила и поклонилась. Сдерживаемый смех изгибал пухлые губы.

— Что смешного в родах кобылицы? Ее детеныш имеет восемь ног?

— Нет, госпожа.

Мератос помялась, взглядывая на спокойное лицо, на закрытые глаза, обведенные тонкой чертой сурьмы. Переглянулась с девушкой за спиной хозяйки.

— Твой муж, госпожа, он не пошел спать к себе, а всю ночь сидел с конюхами. И они пили, и пели песни, тебе слышно было, ты даже позвала меня закрыть окно.

— Да.

— А потом она стала, Белая Волна, стала рожать и они все стояли рядом и кричали, чтоб все было хорошо. И конюх держал Волну за хвост. А хозяин Теренций пихнул его, чтоб не мешал. И…

Рабыня за спиной прыснула, дернула лежащие в ладонях волосы хозяйки и испуганно округлила глаза. Хаидэ, подняв руки, убрала волосы, перекидывая их на грудь. Светлое полотно укрыло плечи, падая до самых колен.

— Ну, — поторопила, улыбаясь.

— Он поскользнулся, моя госпожа. И… и упал. А жеребенок выпал прямо на него. На руки. И хозяин Теренций стал кричать, что он его названный сын. И весь был в крови. И… и…

— Хватит, Мератос.

Девочка замолчала. По-прежнему стоя, коснулась рукой крышечки круглой шкатулки с мелкой слюдяной пудрой.

— Откуда все так хорошо знаешь? Тебе рассказал конюх? Утром?

Хаидэ открыла глаза и внимательно посмотрела в лицо Мератос.

— Ясно. Бегали туда, ночью. Вот почему утром вас не дозовешься. А ты? — она шевельнула головой, показывая, что вопрос был — за спину, — ты, Анатея, тоже была там? Что молчишь?

— Да, моя госпожа, — расстроенно прошептала высокая русоволосая девушка, опустила голову, и серебряные серьги, оттягивающие мочки ушей, легли на прямые плечи.

— Вам так нравятся мужчины? Пить с ними вино? А?

— Нет! — горячо возразила Мератос и переступила маленькими босыми ногами.

— Нет, — повторила за ней Анатея шепотом.

— Мы хотели посмотреть, как это, у лошадей. Она ходила такая круглая, как большой кувшин. И вдруг жеребенок, из нее. Он хоть и маленький, но оказался большой, госпожа, такой большой, было так странно, что она смогла, выпустить его из себя быстро.

Она снова фыркнула:

— И он так упал. Прямо на господина. И тот тоже.

— Мератос, когда-нибудь я прикажу кузнецу, и он закует твой язык в железо.

Недоверчиво улыбаясь, Мератос приблизилась и села на коленки, натягивая подол синего простого хитона. Тронула рукой складки нежно-зеленых одежд, раскинутые по каменному полу.

— Вы смеетесь, моя госпожа, да? Вы ведь.

— Я ведь сказала — когда-нибудь.

Она сидела, снова прикрыв глаза. На шее дыхание поднимало и опускало кровавый камень, забранный в золотые решетки. И такие же камни, низанные на толстую змейку браслета, чуть шевелились, когда пальцы сжимали и разжимали край подлокотника.

— Гайя! А вы идите, обе. Я позову. Анатея, принесешь подвески, мои, старые. Спросишь их у Фитии. Те, что с глиняными зверями.

— Да, моя госпожа.

Девушки поклонились и медленно отступили к проему, забранному тяжелой темной тканью. Колыхнув ее, вышли, и стало слышно, как зашлепали по каменной лестнице босые ноги, смех полетел вниз легким прозрачным шарфом. И стих, потерявшись в ленивых звуках полуденного зноя во дворе огромного дома.

Смуглая крепкая Гайя, с жесткими волосами, туго стянутыми в низкий узел, подошла и заняла место Анатеи, за креслом. Звякнули на вытянутых руках узкие браслеты, зазвенели нашитые на кожаный широкий пояс бубенчики.

— Что ты хочешь увидеть, моя госпожа?

Темные руки легли на виски Хаидэ.

— Сколько времени сну ты даешь, моя госпожа?

Женщина в кресле медлила, думая о девочках, что убегали на конюшню, смотреть, как рожает кобылица. Рабыни. Выросли здесь, в доме, на женской половине, ходя лишь на рынок вместе с рабом-носильщиком, следом за Теренцием. А сколько раз сама Хаидэ видела, как рожали в степи кобылицы. По весне вся степь полнилась запахом трав и крови, криками детенышей и тревожным ржанием матерей. Была младше Мератос…

— Пусть сон до солнца в этом углу окна, — открыв глаза, показала рукой. Устроила голову поудобнее.

— Колени, моя госпожа. Руки.

— Да, — она уронила кисти рук на растянутую меж колен полупрозрачную ткань. В просторной светлой комнате гулял ветер, мешая запах моря с тяжелым сладким ароматом благовоний из стеклянных флаконов. Снизу доносились далекие голоса, ленивые крики, постукивание молотка по камню.

— Пусть будет… степь, Гайя.

Рабыня ждала, но Хаидэ молчала, добавив про себя несказанное вслух:

— «И — Нуба».

Темные руки с короткими пальцами прошлись по ее лбу, тронули прикрытые веки, коснулись щек и, вернувшись к вискам, легли плотно, надавливая. Гладко причесанная голова склонилась, черные волосы легли вплотную к светлому затылку.

— Да, моя госпожа. Степь. Над морем.

Резкие губы Гайи сомкнулись, в закрытом рту возник и заполнил уши низкий жужжащий звук. Жесткие руки прижимались к вискам и ослабляли нажим.

Сладкий запах духов и масел, будто толкаемый звуком, отходил, волочась по воздуху, и на его место шел из ниоткуда, верно, из полусонной уже головы, пряный аромат чабреца и чуть злой, острый запах цветущей полыни. Перемешивался с морским.

— Уйди! Не трогай его! — Хаидэ налетела на мальчика, когда он уже высоко поднял ногу. Сверкнула вылощенная кожаная подошва. Сильно пихнула его в бок, мальчишка покачнулся, топнул, растопырив руки. Промахнулся — расписной глянцевый уж блеснул в желтой траве и скрылся.

— Волчиха лохматая! — мальчик сжал кулаки, набычившись, и пошел на девочку. Та независимо выпятила подбородок, но стрельнула глазами по сторонам. Никого. А Пень — сильный, может и стукнуть.

— Пень, ну, ты чего? Пусть ползет. Он красивый, — попыталась словами удержать на расстоянии.

— Чего-чего! С утра бродим! Я б его в костер.

Хаидэ улыбнулась:

— Так ты голодный? Так бы и сказал. Чего в змее есть, одни косточки. Пойдем в балку, там инжир и сливы. Здесь недалеко.

Пень опустил кулаки:

— Ты, Хаидэ, лиса. Как есть лиса. Что мне с твоего инжира? Я — большой, я мяса хочу. А ты — увела с утра, ходи с тобой!

— Да, большой, — мирно сказала Хаидэ, — ты у нас большой Пень. Ну, не злись. Подождем Ловкого. Вместе что-нибудь придумаем.

Вдвоем сели на пригорке, раскинув по склону ноги в кожаных заплатанных штанах. Внизу по степи жарко, а наверху — ветерок. Пень сопел все еще обиженно, ковырял грязным пальцем дырку на колене. Хаидэ, запрокинув покрытое крепким загаром лицо, пыталась увидеть жаворонка, что пел в небе.