— Она была невменяема, — объяснил судья. — Вы это тоже прекрасно знали.

— Значит, я тоже был невменяемый! — строго заявил Опперман. — И Шиббю тоже невменяемый! Мы все три были пьяные!

Судья высморкался и сказал, пытаясь убедить Оппермана:

— Вы же прекрасно знали, что она не в своем уме, Опперман! Не вывертывайтесь!

— А как я могу это знать? — Опперман торжествующе поднял брови, как первый ученик, поймавший преподавателя на непоследовательности. — Она приходить сюда, где мы сидеть пьяные… она нет сообщать, что она сумасшедший, да? Она не приносит никакой свидетельство! Надо бывать благоразумный, мой милый!

— Это все равно, — раздраженно пробормотал судья. — Была ли девушка пьяна или не в своем уме, вы воспользовались ее состоянием!

— Нет, потому что я не знать ее состояния! Что справедливо, то справедливо! Она приходить ко мне, оставаться у меня… что я думать? Лива и я знать друг друга давние времена, мы так часто бывать вместе раньше… вы об этом не слышать, судья? Никакой сплетни, а? Вы же все знать!

Судья уронил карандаш на пол. Наклонился, чтобы его поднять, подумал: «Эта бестия хочет все превратить в пустяк… В поступок, совершенный, когда все были пьяны, то есть при сильно смягчающих вину обстоятельствах!»

Помолчав мгновение, он медленно перевел взгляд на Оппермана и сказал:

— В сущности, это все равно; если дело будет возбуждено, вы конченый человек. Вы вынуждены будете признать, что имели сношение с сумасшедшей и пьяной девушкой, да к тому же в то самое время, когда ваша жена лежала на смертном одре!

Судья поднялся.

— Опперман, Опперман! — сказал он возмущенно. — Ничего более ужасного в своей жизни я не видел. Это так ужасно, что я как частное лицо прямо-таки дрожу от ужаса при мысли о возбуждении дела. Но как чиновник!..

Опперман закурил сигарету и сказал, слегка покачивая головой:

— Я понимать. Но, Йоаб Хансен… для меня это не есть большой скандал… Это только распущенность. Распущенность в наше время очень большой. Люди знать, что я имел Лива раньше тоже. Я знать, что так говорят. Даже говорят, что поэтому она стать сумасшедшая! А какой может быть наказание? Может быть, меня оправдать, судья, а? Может быть, я платить только штраф или алименты.

Судья снова сел и сделал большую запись, подчеркивая множество слов.

— Вы, значит, признаетесь… да. Это самое главное. Вы делаете вид, что не знали о ее безумии, но признаетесь, что она была пьяна.

— Вышеназванный женщина была моя любовница долгое время, — продиктовал Опперман.

Судья буркнул что-то себе под нос. Опперман прав, на бумаге все это будет выглядеть иначе. Скорее всего, как немножко слишком веселый вечер.

— Писать также, — прибавил Опперман, — что она быть странное состояние, когда приходил сюда, волосы беспорядок, лиф расстегнутый… писать, что я не гарантировать, что она не быть пьяна, когда приходить… и может быть, уже изнасилован! Писать это, судья!

— Я напишу, что сочту нужным, — злобно отозвался судья. — Я не являюсь вашим защитником.

— Может быть, вы совсем ничего не писать? — внезапно спросил Опперман быстро, с надеждой, тоненьким голосом.

Судья выжидающе взглянул на него:

— Что вы хотите сказать?

— Я знать так много, — улыбнулся Опперман, отворачиваясь. — Знать так много, судья. Будем говорить, будем молчать? Вы знать Фригга Тёрнкруна, младшая сестра Фрейя, да?

Судья поднялся угрожающе, но тоже отвернулся.

— Эта история — чернейшая ложь, — глухо засмеялся он. — Я могу в этом поклясться. — Он вдруг повернулся к Опперману, в глазах горела жажда убийства. — Ах вы, проклятая грязная свинья! Отвратительная грязная свинья!

Опперман, успокаивая, положил руку ему на плечо.

— Быть благоразумный, судья, слушать меня! Я не думать, что эта история ложь! Если этом узнать, вы быть опозорен тоже. Мы оба быть опозорен, оба грязный свинья! Кому это польза? Есть тоже другой вещи, судья, странный вещи. Я знать много. Но… если мы сделать вид ничего не знать, Йоаб Хансен. Нет, я только предлагать.

Судья слегка вздохнул. Он почесал грудь и явно был не прочь вести переговоры.

— Но девушка была изнасилована, — сказал он. — Это доказано. Потребуют объяснения.

— Пекарь? — быстро произнес Опперман. — Никто не говорить о нем?

Он подошел к судье и взял его за отворот пиджака.

— Может быть, мы два договориться? Может быть? Вы сделать мне услугу, я сделать вам услугу… как раньше? Может быть, я говорить: я делать вам рождественский подарок как хорошему покупатель, я дать вам пять тысяч крон… десять тысяч крон или двадцать тысяч? Наличные, конечно, не чек! — Он не смог подавить легкого смешка.

Судья скривил свой и без того кривой рот и медленно проговорил:

— Я не знаю, Опперман. Мой долг чиновника… вам известен. Но с другой стороны, как вы знаете, я не люблю… И что выиграет от этого дёвушка? С этой точки зрения лучше избежать судебного разбирательства. Жаль ее репутацию, жаль ее семью. Короче говоря… Короче говоря, Опперман, мне надо подумать, прежде чем я что-то предприму.

Он понизил голос:

— Но между нами говоря, Опперман, доктор… доктор напал на ваш след! Он с удовольствием уничтожил бы вас!.. Значит, встретимся завтра. Созвонимся.

Мужчины протянули друг другу руки, не обменявшись взглядом.

На следующий день, к вечеру, редактора Скэллинга посетил Опперман.

— Извинить, я беспокоить вас, господин редактор, — сказал он с легким вежливым поклоном, — тысячу спасибо за великолепный венок и участие!

Он протянул редактору конверт:

— Это объявление, если разрешите, на весь последний полоса. Я получать так много новые товары. Но я приходить и за другим. Спасибо, я хорошо сидеть здесь у двери, спасибо.

Некоторое время Опперман, улыбаясь, смотрел на редактора. Затем поднял глаза, и лицо его сразу же приняло горестное, страдальческое выражение.

— О, — жалобно произнес он, — так много страданий… так много, много сумасшедшие, так много горя, так много несчастные люди, господин Скэллинг! Во весь свет. И у нас тоже, хотя мы не участвовать войне. Теперь моя дорогая Лива Бергхаммер стала сумасшедшая, о, мне это делать так больно, она так хорошо работать у меня, такой честный и красивый девушка. Но я хотеть сказать: в больницах почти нет места для всем сумасшедшим, редактор, и их посылать домой, а они еще нет выздороветь. Поэтому я думать: построить дом отдыха восстановления здоровья! Во всем мире есть дома отдыха. Подумать, как быть хорошо, если мы тоже построить такой дом выздоравливающих здесь!

— В этом нет никакого сомнения! — подтвердил растроганный редактор.

Опперман сам был растроган. Его верхняя губа дрожала, и в глазах появилось молящее выражение. Он смущенно вертел шляпу в руках и был похож на среднего служащего, который получил возможность предстать перед начальником и изложить ему свою просьбу о скромном повышении жалованья. Редактору было просто-таки больно смотреть на этого слишком застенчивого консула, он попытался помочь ему:

— Господин Опперман, может быть, вы хотите организовать сбор средств…

— Да. Нет, сначала я хотеть сказать, что мой дом, мой вилла, пустой после смерти моя бедная Алис, мне он больше нет нужный, он ведь большой, его можно использовать для начала, если редактор думать это. И тогда можно быть проводить сбор средств, я думать давать пятьдесят тысяч крон.

Редактор всплеснул руками так, что раздался звучный хлопок. Он был потрясен.

— Этот дом для выздоравливающих можно назвать «Память Алис» в память моя жена. Или «Дом для выздоравливающих Алис».

— «Дом для выздоравливающих памяти Алис», — предложил редактор. Голос у него от волнения срывался. — Нет, теперь вы должны… извините меня, консул Опперман, я должен немедленно же рассказать об этом жене… и горю от нетерпения! Майя! Послушай! Что ты на это скажешь?

Услышав о плане Оппермана, Майя разразилась слезами.

— А с вами еще так дурно поступают, — сказала она, сжав его руку.