Операция была осуществлена в тот же вечер. Это не составило особого труда. В доме было пусто. Анкерсен, Матте-Гок и фру Мидиор ушли на собрание в «Идун». Дверь была заперта на замок, но можно было войти через подвал. Однако дверь в комнату Матте-Гока тоже оказалась заперта. Тогда пришлось приступиться с другого конца. Окно у Матте-Гока было приотворено. Петер вскарабкался наверх по рябиновым шпалерам. Оле Брэнди стоял в дозоре и подавал мальчишке сигналы, кашляя и перхая условленным образом.

Петер так надолго застрял в комнате Матте-Гока, что Оле пришлось подойти к самому окну и силком выкашливать и выхаркивать его оттуда, потому что приближалось уже то время, когда праведники обычно возвращались с собрания.

Наконец мальчишка показался в окне. Оле пригнулся и исчез.

Встретились они чуть позже у Оле в лодочном сарае. Петер принес коричневую кожаную сумку.

— Я искал, искал, — рассказывал он. — Ящик в комнате только один, в тумбочке, там их не было. Тогда я стал искать под кроватью, и в постели, и в одежде, что висит в шкафу, и сверху, на шкафу, и снизу, и за шкафом, и за тумбочкой, и под ковром на полу, и в сиденье стула, и за занавесками, и обои прощупал, нет ли в них шишек, но нигде ничего не было, а вот эта сумка, я ее не смог открыть, и поэтому…

Оле Брэнди тоже не сумел отпереть сумку. Тогда он достал свой нож и пропорол в коже дыру. Бумаги! Гром и молния!

Но денег нет. Только божественные книжонки, брошюры, номера газеты «Будстиккен».

Оле Брэнди швырнул сумку наземь, пнул ее ногой, придавил башмаком. Облил бензином и поджег. Глаза его и серьги молнией сверкали в отсветах пламени, а сломанный нос ярко блестел. В эту минуту он способен был сжечь самого Матте-Гока и Анкерсена в придачу. Он всеми силами души желал, чтобы злые несчастья обрушились на их головы.

Когда огонь догорел, он обернулся к мальчишке, который стоял, ссутулясь, в темноте и глядел на него устало и выжидательно, и тут раскаяние и нежность захлестнули его. Он взял Петера за плечи и повел к себе домой. Выдвинув ящик старинного шкафчика, он достал серый мохнатый кошелек.

— Вот, держи, — ласково сказал он, протягивая мальчишке две золотые монеты. — Цена им вместе двадцать крон. Это тебе. Только обещай, что будешь впредь вести себя прилично. Коли деньги тебе понадобятся или, к примеру, ты в чем сомневаешься, приходи прямо ко мне. И еще я, сказать по правде, считаю, пора бы тебе отправиться в плавание и начать жить, как подобает настоящему мужчине, я и сам это сделал в твоем возрасте. Если даешь свое согласие, обещаю устроить тебя юнгой к доброму и честному шкиперу, так что жалеть не придется!

Он пожал Петеру руку и тихо вздохнул.

Людская благотворительность и жертвенность расцветают особенно пышным цветом, когда дело касается случая, привлекающего к себе внимание общественности. Конца-краю не было тому участию, которое выказывалось Корнелии и ее старой приемной матери теперь, когда они при столь драматических обстоятельствах лишились своего кормильца. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь их не навестил, причем это были не только друзья и знакомые, но и люди, с которыми они прежде словом никогда не перемолвились. Им присылали яйца и молоко, пироги, хлебцы и кофе. Консул Хансен прислал им восемь мешков угля. Пастор Фруэлунд зашел сказать им слова утешения.

И Комитет призрения Христианского общества трезвости «Идун» явился с Анкерсеном во главе и предложил обеспечить их жильем и средствами к существованию. Условия: вступление в общество с принесением положенной публичной исповеди и покаяния, с общей молитвой и всем прочим. И городская управа тоже явилась с похожим предложением, условия, однако же, были другие. Ура учтиво благодарила, но она могла им сообщить, что все давно уже в порядке: Оле Брэнди был так любезен предоставить в их распоряжение свой дом и он же вместе с Оливариусом, Янниксеном, Мак Беттом и другими друзьями берет на себя заботу об их насущных нуждах.

Бьющая через край филантропия легко может стать обременительной для тех, кто является ее предметом. Ура была тугоуха, стара и увечна и втайне желала, чтобы весь этот шум поскорее кончился. У нее даже повеселело на душе, когда к ним однажды пришел человек, не принесший с собой ничего, кроме самого обыкновенного старомодного счета. Этим человеком был адвокат Веннингстед. Он не торопясь осмотрелся в маленькой комнатушке и, кивнув, присел на кушетку.

— Так вот, речь идет об уплате за квартал, — дружелюбно сказал он. — Что будем с этим делать? И затем еще одна вещь: на эту квартиру много охотников, а я как раз сегодня узнал, что городская управа… Ах, вы переедете к Оле Ольсену? Ну и отлично. Послезавтра? Благодарю. Тогда, быть может, удобнее всего и это дельце с Ольсеном утрясти, ладно, хорошо, я поговорю с ним.

Веннингстед еще раз дружелюбно кивнул и задвигал ушами, украдкой разглядывая слепую Корнелию, которую, несмотря на неоднократные визиты в прошлом, все как-то не удавалось увидеть поближе. Ага, вот она какая. А ведь недурна. Отнюдь, отнюдь. И стало быть, вздор люди болтают, будто бы она в положении. Ничего подобного. Тонка, как спичка.

На прощание адвокат подержал ее руку в своей. Спускаясь по лестнице, он продолжал думать: «Н-да, благородно со стороны Оле Брэнди. В высшей степени благородно. Гм. Нет ли здесь задней мысли? Девочка-то очень даже ничего. А старуха глуха, да и голова у нее уже не варит. Но… слепую женщину! Экое, право, бесстыдство. Совершеннейшее бесстыдство. Но быть может, в этом-то и есть особая прелесть, как знать…»

Через два дня обе женщины переехали к Оле Брэнди. Он заранее позаботился, чтобы вся грязь была вывезена, комната и кухня вымыты, а свою кровать перенес на чердак. Когда он вечером вернулся домой, комнату было не узнать. На окнах появились занавески, а со стен глядели на него все композиторы Бомана. Две картины, изображавшие Везувий днем и Везувий ночью и служившие до сих пор единственным украшением его дома, висели, однако, на своих местах над старым шкафчиком. Ну то-то же, тогда еще ладно.

Оле Брэнди был ведь не ангел, и, когда он в тот вечер лежал в постели на тесном чердачке, где едва умещалась его кровать, и слушал, как возятся внизу женщины, он чувствовал себя человеком, волей-неволей вынужденным признать, что его золотая свобода если и не утрачена, то, во всяком случае, основательно поурезана. Но что поделаешь, так нужно. Сожаления тут неуместны. Он считал своим долгом позаботиться об оставленных Корнелиусом женщинах, чтобы им не пришлось жить на подачки городских властей — этого сраму он не допустит. Он еще совесть свою не потерял.

Ничего, у себя в лодке он, слава богу, по-прежнему сам себе хозяин.

На все времена останется тайной, что происходило в душе Корнелии. Внешне по ней ничего не было заметно. Как будто все эти шумные события оставили ее совершенно безучастной. Даже в суде она держалась поразительно спокойно, бровью не повела. Это многих удивило, а иные были возмущены, сочтя, что молодая женщина просто-напросто бездушная кукла, которую ничем не проймешь. Другие утверждали, что она скрывает свои переживания под маской нарочитого спокойствия. Были и такие, которые полагали, что бедная девушка, как и сам Корнелиус, целиком и полностью находится во власти колдовских чар Уры. Доктор Маникус склонялся к мнению, что жена Корнелиуса Исаксена страдает инфантилизмом, психическим и физическим, и что ее духовное развитие находится на уровне пятилетнего ребенка. Но и это было, конечно, не более чем догадкой.

С определенностью можно лишь сказать, что Корнелия сносила свою судьбу с терпеливой безропотностью, непостижимой для простых смертных.