Если более трех проплывов подряд животные оставались без вознаграждения или если оно оказывалось скудным, они утрачивали интерес к работе. Она была тяжелой, и ради одной-двух рыбешек они ее попросту не хотели выполнять. Поэтому скорость приходилось повышать постепенно, так, чтобы процент успешных проплывов оставался высоким. Число проплывов за день, естественно, не могло быть большим, так как животные быстро наедались.
Когда мы подняли скорость до 20 узлов, нам казалось, что кико выкладываются полностью. Никому из нас еще не приходилось видеть, чтобы дельфины мчались по воде, работая хвостом так, что в глазах рябило. Тем не менее они и при этой скорости через некоторое время уже нагоняли приманку в каждом проплыве. Только достигнув скорости в 21 узел, они начали сдавать. Мы получили два-три успешных проплыва на скорости 22 узла, однако на скоростях между 21 и 22 узлами животные часто не могли угнаться за приманкой. Мы держали их на этих скоростях почти три недели, чтобы убедиться, не терпят ли кико неудачу только потому, что не прилагают всех усилий. Но нет, они достигли своего олимпийского предела – скорости панического бегства.
Собственно говоря, эта скорость была чуть выше той, которую, казалось, допускали законы гидродинамики и предполагаемая мощность дельфинов. Однако Том Лэнг высчитал, что на коротких расстояниях дельфины способны развивать большую мощность, чем люди и лошади, на показатели которых опирались прежние оценки. Максимальный расход энергии приводит к кислородному голоданию мышц; вы сжигаете все запасы своего топлива и немного сверх того, а затем должны отдыхать для их пополнения, как отдыхали и наши дельфины. Однако у дельфина кислородное голодание наступает позже, чем у наземных животных; сердце дельфина пропорционально весу тела вдвое больше человеческого, объем крови у него больше и процент гемоглобина – вещества, несущего кислород в клетках крови, – тоже выше. Том высчитал, что так называемые морские свиньи, роды Phocoena и Phocoenoides, у которых сердце относительно веса тела вчетверо больше, чем у наземных животных, а объем крови вдвое больше, вероятно, способны плыть быстрее, чем даже наши кико, хотя тут существует критический предел, поскольку каждое незначительное увеличение скорости требует заметного повышения мощности.
Ну, а капитаны эсминцев, клявшиеся, что дельфины «описывали круги около корабля», шедшего со скоростью 35 узлов? Вспоминая Кеики рядом с катером, просматривая фильмы с дельфинами, плывущими у носа судна, мы поняли, что происходило на самом деле. Дельфины, сопровождающие эсминец, попросту катятся на носовой и кормовой волне корабля, точно любители серфинга. Изгибая хвост так, чтобы использовать давление волны, они несутся вперед, не прилагая никаких усилий. Они не плывут, а едут на волне с той же скоростью, с какой идет корабль. Добавляя к этой скорости свою собственную, они могут перескочить с кормовой волны на носовую или на несколько секунд перегнать корабль, однако почти все время они именно едут на волне. Естественно, им это очень нравится, и они спешат пристроиться к носу любого судна, пересекающего их участок океана.
В море легко заметить, что стадо дельфинов никогда не нагоняет судно сзади. Животные появляются под углом к его курсу, когда он к ним только приближается, и катаются на его волне до тех пор, пока это их устраивает. Это всемирный дельфиний спорт, хотя рекорды, вероятно, у каждого вида свои. Не думаю, чтобы возле эсминцев так уж часто резвились афалины: они, без сомнения, предпочитают рыболовные суда, идущие со скоростью около 20 узлов, а скорости военных кораблей, вероятно, больше по вкусу быстроходным морским свиньям, но, как бы то ни было, моряки в таких случаях наблюдают вовсе не сверхдельфиньи скорости, а нормальную дельфинью скорость, слагающуюся со скоростью их собственных судов.
Необходимостью перехватывать корабль под углом к его курсу, вероятно, и объясняется утверждение Германа Мелвилла, что дельфины «всегда летят по ветру с пенистого гребня на пенистый гребень». Современные суда идут по курсу независимо от направления ветра, однако парусные корабли вроде китобойцев, на которых плавал Мелвилл, обычно шли по ветру или под небольшим углом к нему. Естественно, что на перехват такого судна удобнее двигаться так, чтобы ветер (и волны) подгонял тебя сзади. Не удивительно, что для Мелвилла дельфины были молодцами, несущими ветер.
Я невольно задумывалась над тем, каким образом возникла у дельфинов эта игра – катание на носовой волне кораблей. Ведь дельфины бороздят океаны уже не один десяток миллионов лет, а суда появились в их мире лишь несколько тысяч лет назад. Однако почти все дельфины во всех морях и океанах удовольствия ради пристраиваются к проходящим судам, и точно так же они играли у носа греческой триеры или доисторического таитянского каноэ, впервые нарушивших покой прежде безлюдных вод. Так как же они развлекались, когда люди еще не научились строить корабли?
Как-то во время полевых наблюдений Кен Норрис, по-видимому, нашел отгадку. У берега острова Гавайи он увидел горбатого кита, который быстро плыл, естественно, гоня перед собой волну. И в этой волне резвились афалины. Киту это, по всем признакам, большого удовольствия не доставляло: по словам Кена, он напоминал лошадь, у которой вокруг морды вьются мухи. Но он ничего с этим поделать не мог, и дельфины прекрасно проводили время.
Тем временем Кена и военно-морское ведомство США заинтересовала новая проблема. Как глубоко может нырнуть дельфин? Как долго он способен оставаться на глубине? И что происходит с его легкими и другими внутренними органами, когда он ныряет? Не спадаются ли его легкие от гидро-статического давления? Каким образом удается китам оставаться под водой по часу и опускаться на огромные глубины? Ведь кашалоты запутывались в подводных кабелях на километровой глубине! Так почему же у них в отличие от людей не бывает кессонной болезни, азотного опьянения или даже – на больших глубинах – кислородного отравления?
Найти ответы на эти вопросы можно было таким способом: обучить какого-нибудь дельфина нырять по команде, затем отправиться с ним на глубоководье где-нибудь у гавайского побережья и приступить к изучению его способности нырять. Кен получил от военно-морского ведомства еще одну субсидию – на этот раз для работы с ныряющим дельфином. Исследования ему предстояло вести совместно с Говардом Болдуином из Лаборатории сенсорных систем в Аризоне, на которого возлагалась разработка и конструирование необходимого оборудования: электронной приманки для ныряния, а также датчиков, которые надевались бы на животное, чтобы следить за работой его сердца, и т. п.
Кен решил взять для этой программы морщинистозубого дельфина, поскольку его своеобразное строение как будто специально приспособлено для ныряния на большие глубины. Мы выбрали Поно.
Теперь, когда почин с дрессировкой в открытом море был сделан, мне хотелось, чтобы ею занялись и другие. Естественно, выбор пал на Дотти – право на это ей давал не только стаж, но и талант. А потому Дотти начала почти все свое время посвящать Поно.
Прежде чем приступить к намеченной работе, необходимо было найти ответ на очень трудный вопрос: как надеть датчики на дельфина. Для этого требовалась сбруя. Всякая сбруя, для какого животного она ни предназначалась бы, должна отвечать нескольким основным требованиям. Она должна быть удобной и прочной. Она должна плотно облегать животное. Свободная или незатянутая сбруя будет натирать кожу. Если же к сбруе надо прикреплять груз – например, контейнер с приборами, – она должна обеспечивать правильное его положение, причем так, чтобы он никак не стеснял животное.
Выяснилось, что придумать сбрую для дельфина – задача не из легких. Тело у него обтекаемой формы, а кожа скользкая. Ну, где тут закрепишь сбрую? Кольцо на шее будет достаточно надежно удерживать передний ее конец, но туловище дельфина сужается так резко, что второе кольцо, охватывающее его середину, неминуемо будет сползать либо назад, либо вперед, как бы туго его не затягивали. Позади спинного плавника тоже ничего закрепить нельзя.