под моими пальцами, и эти глаза открылись обновленными, мой собственный, драго- ценный подсолнух расцвел. Он взглянул вверх, на меня. Вся неуверенность, амбивалент- ность, отвращение ушли из этих глаз. Он знал. Я убрала руку и он поднялся. Рука об руку мы стояли у колыбели. Ребенок успокоился, глядя на своего отца. Кровь от крови. Я отпустила руку Романа и отступила назад, когда плоть на моих руках затрепета- ла. Я могла слышать это в его венах. Это случилось. Я наблюдала самое деликатное чудо превращения. Никогда в жизни я так сильно не хотела кричать. Так что я заво- пила и он Стал собой, закаленный, как это необходимо нашему роду, в печи непереда- ваемой потери, наконец, наконец, наконец, вытянулись его девственные клыки – что

за клыки! белые и идеальные, как ангельские, и он опустил голову в колыбель, чтобы напиться.

Подумать только! – как это блеющее стадо обращается к нам в эпитете: тра- гически абсурдно находиться в лучшем состоянии и счастливее с Богом, будучи нежи- вым, чем не мертвым!

До скорого, О.

***

Сталь. Ты должен обратить свое сердце в сталь.

Мальчик, Который Мочился Лентами

Они все еще ехали. Она сказал, они будут ехать, пока он не скажет, а он еще не сказал. Она потянулась рефлекторно пробежаться своими пальцами по его волосам, забыв, что их больше нет, и погладила его колючий скальп, горящий красным от брит- венного ожога, жалкая бледная плоть, по сравнению с остальной кожей. Она спросила, не голоден ли он, он ответил, что поест позже. Это самое сложное, с чем можно ми- риться. В свои школьные дни, тощая, как спичка, она узнала, что листья и трава пита- ются солнечными лучами, взамен всему, что питают сами листья и трава и с тех пор она поняла и свято верила, что отворачиваться от мира еды все равно, что отвернуться от мира света. Но даже в самых отдаленных провинциях за ночью следует рассвет, и он обязательно проголодается.

Они добрались до городской тюрьмы. Песочный берег и трава, как солома примята налево, и окно Линды пропускает соленый воздух. Голова питбуля свисает из грузовика перед ними, язык развивается в смертельной усмешке, как непривязанная красная лента. Николай сказал ей как-то, когда она была беременна, что у него было ведение, в нем он держит младенца и младенец писает на него, и моча ребенка вы- ходит как красные шелковые ленты, одна за другой, так он узнал, что у Питера будет очень высоко восприимчивая Свадхистана.

Я знаю, что жизнь этого аленького зассанца будет долгой и полной приключений – сказал он. – И это до боли пронзает мои кости грустью. Потому что в жизни, настолько долгой и славной, есть место грусти и темным закоулкам, которые не могут быть по- няты теми, кто живет день ото дня так, словно уверенные, что за ними точно настанет еще один день. И я уверен, что тот ком, внутри твоего огромного живота, однажды вырастет в прекрасного человека, с красивыми плечами и большим сердцем и они оба понадобятся в его приключениях, которые множество раз проведут его через Реки Воя и Плача. И, хотя эти старые кости грустят из-за него, на моем лице сияет улыбка, по- скольку мальчик, который мочится лентами Руманчек и это Америка, и кто знает, кто знает…

Где-то рядом звук сирены. Собака впереди подняла нос в небо и закрыла глаза.

Питер тоже закрыл глаза. Он не открывал рта, но суть и так понятна.

Да, – сказал Питер. Суть понятна.

Да, говорю я, и вы вместе со мной. Да.

А-УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ, – сказал пес.

А-УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ…