— Вы бывали на Севере? — спросил я.
— Нет, нет! — цепенея от будущего наслаждения, враз отвечали мои гости. — Никто не был! Никогда!
Север звал нас к себе...
А вот как ставились паруса на «Веге».
После крика командира все зашевелилось, начали распутывать ванты, шкоты, фалы и прочее.
Вот приподняли немного переднюю мачту, вот попали нижним концом ее, окованным железом, в гнездо внизу, в киле, вот, подпирая плечами, кряхтя и ухая, поставили ее вертикально, вдвинули в выемку в передней банке и захватили скобой.
Все это со стороны, наверное, было похоже на то, как рабочие ставят телеграфный столб: подымают его с земли, подпирают плечами, задирают все круче, круче, ссовывают нижний конец в яму, засыпают и утаптывают.
Потом мы стали натягивать ванты: «Ну! Еще! Давай еще! Ну-ну-ну-ну! Хоро-ош...» И так до четырех раз, потому что вант — четыре.
Установив одну мачту, принялись мы за вторую, и с ней проделали то же, что и с первой, и настала очередь ставить паруса, их было у нас три: грот, фок и стаксель. Возни с ними хватило нам еще минут на сорок — то костыль гафеля не шел до конца, то что-нибудь заедало... А ветром нас уже заметно несло даже и без парусов.
Наконец, паруса поставили, закрепили, распутали, натянули шкоты, сняли и запихнули под ноги в корму немощный наш мотор, поставили руль, Леша сел за руль, поерзал, чтобы было поудобнее, закричал:
— Фок! Фок, потрави шкоты! Грот! Возьми на себя!
И мы побежали.
Я не моряк, но так получилось, что за двенадцать лет прошел добрый десяток тысяч миль на самых разных судах — от карбасов и мотоботов до тральщиков и зверобойных шхун. И случались прекрасные плавания, когда неделю и больше море не шелохнется, а белые, тугие облака с утра до вечера стоят, кажется, на одном месте.
И все-таки в самом легком плавании устаешь. Устаешь от беспрерывного, круглосуточного, кругломесячного гула двигателя, от вибрации корпуса, палубы, койки, супа в тарелке и чая в стакане, от вибрации собственного тела.
Другое дело паруса! Да еще попутный ветер! Тогда в движении судна есть что-то от полета. Мчишься почти вровень с ветром, паруса туго натянуты, напряженные мачты поскрипывают и выгибаются слегка вперед, волна с бесконечно закручивающимся гребнем долго шелестит сзади, медленно приближается, подходит под корму, шлюпка приподымается, потом оседает, следует удовлетворенное «у-ух!» где-то у нее под пузом, шлюпка слегка сваливается налево, ты налегаешь на руль, выправляя по курсу, и тут же под кормой начинает петь, журчать, как бы ручеек по камушкам, шлюпка делает носом медленный, плавный мах направо, а ты опять бросаешь руль, чтобы ее ветром и волной повело опять налево... Это как вдох и выдох.
Еще в Пошехонье капитан «Дельфина», — буксирного катера, который притащил нас накануне, — вычертил нам схематическую карту от буя к бую, пока, как приписал он внизу, не наступит речная обстановка на подходе к Череповцу.
Ветер задул крепкий, хороший, и по всему было видно, что надолго, и командир наш решил не ночевать нигде, а идти всю ночь, чтобы утром подойти к Череповцу. А пройти нам надо было километров полтораста.
Поломки мотора, противный ветер на Волге порядочно выбили нас из графика, мы опаздывали уже, и потому никто не стал возражать. Решено было спать в шлюпке.
Работы нам не было никакой, только Коля лег на носу с биноклем и примерно раз в полчаса кричал оттуда:
— Вижу буй!
— Какой? — вопрошал его с кормы Леша.
— Красный! — после некоторого молчания вопил Коля.
Командир разворачивал карту-схему: очередным буем должен был быть именно красный. Все шло превосходно.
Руслан сидел на шкотах стакселя.
Еще двое примостились между банками и прилегли даже у шкотов грота и фока.
Леша, обложившись картами и биноклем, восседал на корме, как на троне.
Остальные стали помаленьку надувать матрацы, разворачивать спальные мешки и копались в рюкзаках, приготовляясь спать.
Так прошли мы часа четыре, солнце давно село, заметно стемнело, северо-запад был широк и желт, далеко впереди видна была туча с провисающими наискось туманными кисеями дождя.
Правый берег скрылся часа на три, потом опять показался. Левый берег был не виден. На буях загорелись огни. Все вокруг стало зыбко, сумрачно, только заметно побелевшие барашки резко светились в темноте, и шлюпку нашу уже сильнее приподымало сзади, будто подпихивало мощной ладонью, и каждая волна рассыпалась уже с продолжительным шумом под ее боками. Ветер усиливался.
Как-то никому не спалось, лежали, покуривали... Потом решили поужинать, достали банки со сгущенкой, каждый отломил себе хлеба, зачерпнул из бидона кружку воды. Жевали, поглядывали за борт, на волны.
Навстречу нам попался большой теплоход. Он шел на юго-восток, во тьму, весь озаренный огнями. Народ на нем попрятался по каютам, волна с гулом била в нос, взлетала выше палубы, и мы — такие крошечные перед ним, — глядя на вздымающиеся столбы брызг у его носа, вдруг поняли, какая уже началась здоровая волна.
С теплоходом мы разошлись мгновенно. Через десять минут многочисленные его огни слились на черном востоке в маленькое жемчужное пятнышко. Но и сквозь упругий шум ветра и шипенье обгонявших нас волн нам все слышался звук теплоходного двигателя.
Далеко передается звук по воде! Помню, однажды осенью ночевал я на берегу Белого моря в пустой промысловой избушке. На море стоял полный штиль, кругом было такое безлюдье, такая темнота, что, казалось, только мой костер, на котором я кипятил чай, да звезды наверху — одни светили на земле.
Потом вспыхнуло полярное сияние. Дрожащие столбы вставали на севере так отчетливо, что отражались в море. Тотчас пришел мне на ум один знакомый мужик. Его два раза уносило на льдине во время зверобойного промысла. Повествуя о своих бедах, не раз упоминал он и про «сполохи».
— Какие они? Расскажи! — Я тогда не видал еще полярного сияния.
— А страшные! — только и говорил он.
Жутко и мне стало глядеть на этот живо передвигавшийся по небу мертвый свет.
Тогда-то и услыхал я вдруг близкий, как мне показалось, шум проходящего мимо судна. Я огляделся — нигде не было ни огонька! Странным мне это показалось — не мог же корабль (и, судя по шуму двигателей, большой корабль) идти возле берега, погасив все свои ходовые огни...
В смущении пошел я в избушку. Лег на твердые нары, положив под голову рюкзак. Корабельный шум усилился, я даже различал сдвоенное подводное лопотанье винтов, разноголосое пенье дизелей. Не вытерпев, я опять вышел. По-прежнему нигде не было ни огонька. Полярное сияние погасло. Захватив с собой бинокль, я стал взбираться на обрыв. Лезть было высоко, темно, и не меньше получаса прошло, пока очутился я наверху, на овеваемой тихим ветром моховой площадке.
Глубоко внизу загадочным глазом рдел мой потухающий костер. А прямо передо мной и даже как будто несколько выше светилось на горизонте туманное пятнышко. Я посмотрел в бинокль и увидел во тьме дрожащие, крохотные, как звезды в Млечном Пути, огоньки — на горизонте шел лесовоз.
Вот, значит, кто так шумел! Не меньше пятнадцати километров было до этого лесовоза. Правда, стояла такая тишина...
Тут мы вспомнили, что и нам пора зажечь ходовой огонь. Была у нас такая длинная эбонитовая трубка с крохотной лампочкой на конце, был и аккумулятор. Командир полез в середину шлюпки искать все это электрохозяйство, зачертыхался, команда, прикорнувшая было, зашевелилась — темные тени принялись рыться под банками, звякать бидонами, кружками, — а я сел на руль и стал править на далекий красный огонек буя. Ветер и волна сваливали «Вегу» налево, через равномерные промежутки я осаживал ее направо, мачты временами закрывали огонек буя, и я вытягивал голову за борт, чтобы опять его увидеть.
Наконец, лампочку с аккумулятором нашли, укрепили на носу, зажгли — слабый огонек засветился перед нами. От нас его закрывал пузырем надувшийся стаксель, и через полотнище стакселя дрожало только круглое желтое пятнышко — как свечка, которую зажгли мы Николаю-угоднику, покровителю моряков.
