«Вовсе не хорошо!» — мелькнуло в голове у Саши.

Блондинка улыбнулась, поймав ее взгляд на голубую ленточку.

Саша ответила радостной улыбкой.

— Какая вы хорошенькая!— с искренним восторгом сказала она.

— Правда? — коротким горловым смешком возразила блондинка.

— Ей-Богу!— улыбнулась Саша.— Только платье бы вам другое… и совсем бы красавицей стали… У меня одно было, красное, и вот тут…

Саша подняла руку, чтобы показать, но вдруг вспомнила, разом замолчала и, растерянно мигая, потупилась.

«Разве можно про это вспоминать?» — укорила она себя, с усилием подавляя в себе жалость о красном платье и желание рассказать о нем.

Блондинка не поняла Сашу и хотела переспросить, но в это время дверь отворилась, надзирательница на мгновение всунула желтую голову в комнату и отрывисто выкрикнула, точно скрипнула дверью:

— Полынова… к вам…

Полыновой оказалась женщина с большим животом. Должно быть, она, хоть и нацепила ленточку, никак не ожидала, что к ней придут. Она сильно и болезненно вздрогнула и как-то вся бестолково засуетилась, хватая руками и обдергивая ленточку и платье. Ее невыразительное длинное лицо побледнело, а тусклые голубенькие глазки выразили-таки растерянность и жалкий испуг.

— Ну?— крикнула надзирательница, и голова ее выскользнула.

Полынова, путаясь и торопясь, ушла за нею, все с тем же испуганным лицом, и Саше показалось, будто она перекрестилась на ходу, быстрым и мелким движением.

— Пришел-таки, — с выражением и сочувствия и насмешки, сказала блондинка.

Рябая отозвалась равнодушным басом:

— Все один черт… Не женится он… охота ему!.. А она— дура!

Тут только Саша заметила, что одна эта рябая и не думала прихорашиваться, а неподвижно сидела на своей кровати, придавив ее каким-то странно тяжелым телом.

Опять отворилась дверь и опять скрипнул сухой голос:

— Иванова.

Блондинка встала и засмеялась.

— Вы чего радуетесь? — сухо и недоверчиво спросила надзирательница.

Ее всегда злило и даже оскорбляло, когда эти женщины, которых она считала неизмеримо ниже себя и недостойными даже дышать вольно на свете, радовались или хоть оживлялись.

Но блондинка, не отвечая и все смеясь, поправила на себе волосы и пошла из комнаты.

Потом вызвали Сюртукову, ту самую толстую и дурнорожую женщину, которая ночью храпела, и Кох, бледную тощую девушку с бородавкой на длинной шее. Они ушли, и в комнате стало совсем пусто и тихо. Воздух был чистый, и всякий звук раздавался чересчур отчетливо и дробно, еще больше усиливая тишину и пустоту.

Рябая неподвижно сидела спиной к Саше, и по ее широкой обтянутой толстой спине нельзя было догадаться, дремлет она или смотрит в окно…

Саша почему-то стеснялась двигаться и тоже сидела тихо. Было что-то странное и тоскливое в этой неподвижности и тишине двух живых людей, в этой светлой и чистой комнате. И Саша начала томиться неопределенным тяжелым чувством.

Она стала припоминать то, что думала ночью, но оно не припоминалось, вставало бледно и бессильно. Саша старалась уже насильно заставить себя испытывать то радостное и светлое чувство, которое так легко и всесильно охватывало ее душу, притаившуюся в темноте под жестким темным одеялом. Но вокруг было светло бледным, ровным светом и пусто молчаливой пустотой, и в душе Саши было так же бледно и пусто. Саша поправилась на кровати, сложила руки на коленях, потом стала крутить волосок, потом тихо и осторожно зевнула, и ей становилось все тяжелей и скучней.

Рябая зашевелилась и не поворачиваясь спросила:

— А к тебе придут?

Голос ее раздался сипло и глухо.

Саша вздрогнула и поспешно ответила:

— Не знаю…— и удивилась.

«Кто ко мне придет? — вдруг с тихой жалобной грустью подумала она, и как-то ярко и мило ей вспомнились Полька Кучерявая, рыжая Паша и другие знакомые лица. Она вздохнула.

Рябая что-то тихо сказала.

— Чего?— робко переспросила Саша.

—  Ко мне-то придти некому… я знаю,— повторила рябая с странным выражением не то злобы, не то насмешки.

Саша, широко и жалобно раскрыв глаза, смотрела в ее широкую спину и не знала что сказать.

— У вас родных нет… значит? — неуверенно пробормотала она.

Рябая помолчала.

— Как нет… сколько угодно… Купцы, богатые, родные братья и сестры есть…

— Почему ж они?..

— Потому…

Рябая оторвала это со злостью и замолчала.

А тут дверь опять скрипнула, и когда Саша быстро обернулась, желтая голова смотрела прямо на нее. Что-то в роде какой-то смутной, совсем неопределенной, но радужно радостной надежды вздрогнуло в груди Саши.

— Козодоева… к вам…— проговорила надзирательница.

Саша даже вскочила и сердце у нее забилось. Но ей сейчас же представилось, что это ошибка.

— Ко мне?— срывающимся голосом переспросила она, странно улыбаясь.

Перед нею промелькнули все знакомые лица из публичного дома.

— Да уж к вам,— неопределенно возразила надзирательница и не ушла, как прежде, а ждала в дверях, пока Саша пройдет мимо нее.

Лицо у нее было такое, точно она Сашу увидала в первый раз и чему-то удивлялась и не доверяла. А Саше, во все время, пока она шла по коридору, казалось, что вот-вот она сейчас крикнет ей: «Куда?.. А ты и вправду думала, что к тебе пришли?.. Брысь на место».

Но надзирательница шла сзади молча, сильно постукивая задками туфель.

Совсем уж робко и нерешительно Саша вошла в отворенную дверь приемной и в первую секунду ничего не могла разобрать, кроме того, что в приемной три окна, стоят черные стулья, блестит пол и в комнате много людей.

Но сейчас же ей кинулся в глаза студенческий мундир и знакомое лицо. Будто ее качнуло куда-то, все смешалось в глазах, вздрогнуло и мгновенно разбежалось, оставив во всем мире одно, слегка красное, чудно-красивое и бесконечно милое, улыбающееся лицо над твердым синим воротником.

Студент неестественно улыбался и сделал несколько шагов ей навстречу.

— Здравствуй… те,— сказал он нерешительно.

Саша хотела ответить, но задохнулась — и только, и то как сквозь туман, поняла, что он протягивает ей руку. Неумело и растерянно она подала свою, и ей показалось, будто она пролежала себе руку, так неловко и трудно было ей.

— Ну, что ж… сядемте…— опять сказал студент и первый отошел в угол и сел.

Саша поспешно села рядом с ним, но как-то боком. Ей было неудобно, а скоро стало даже больно, но она не замечала этого.

Все смотрели на нее и на студента с любопытством и недоумением, потому что к приютским, бывшим проституткам, никогда не приходили такие люди. Одна блондинка Иванова улыбалась и щурила глаза на красивого студента.

Студент, смущенно и из всех сил стараясь не показать этого, смотрел на Сашу и не знал с чего начать, у него даже мелькнула мысль:

«Чего ради я пришел?..»

Но сейчас же он вспомнил, что делает благородное, хорошее дело и ободрился. Даже привычно-самоуверенное выражение появилось на его лице.

— Ну, вот вы и на новом пути!..— слишком витиевато начал он, почти бессознательно всем, и голосом, и складом фразы, и слегка насмешливым и снисходительным лицом, подчеркивая для всех, что он, собственно, ничего не имеет и не может иметь общего с этой женщиной, а то, что он пришел сюда, есть лишь каприз его, бесконечно чуждого всяких предрассудков «я». И ему все казалось, что это недостаточно понятно всем, и хотелось доказать это.

Саша в некрасивом странном платье, не завитая и не подрисованная, казалась ему незнакомой и гораздо хуже лицом и фигурой.

— Да,— сказала Саша таким голосом, как будто у нее во рту была какая-то вязкая тяжелая масса.

— Ну… это очень хорошо,— еще громче и еще снисходительнее сказал студент, разглядывая Сашу, и почувствовал, что ему как будто жаль, что Саша так погрубела и подурнела.

 «А впрочем, она и сейчас хорошенькая»,— утешающе подумал он и, поймав себя на этой мысли, с болью рассердился:— «ка-акой, однако, я подлец!»

Эта мысль была не искренна, потому что он глубже всего на свете был уверен, что он не подлец, но все-таки и ее было достаточно, чтобы он стал проще и добрее.