И Дмитрию Николаевичу стало жаль, что у нее лицо померкло, и захотелось, чтобы у нее явилось то милое, опять наивно-восторженное выражение, с которым она его целовала.

— Ну, вот…— заторопился он,— теперь, значит, новая жизнь начнется. Вы тут, конечно, будете только пока, а там я устрою вас куда-нибудь.

И лицо Саши сразу посветлело, розовые губы открылись и глаза доверчиво поднялись к нему.

— Дмитрий Николаевич,— вдруг сказала она с каким-то проникновенным выражением:— верьте Богу, я не «такая…» и была «такая», а теперь нет… да и никогда я «такой» не была!

Дмитрий Николаевич удивленно посмотрел на нее:

— Да, конечно…— пробормотал он;— то есть, я не то хотел сказать, а я понимаю, и… верю я…

Он путался и мешался потому, что хорошо, до самой глубины, понял смысл Сашиных слов, и совершенно не мог им поверить.

— Козодоева!— сказала, опять выходя в коридор, сиделка.— Ваша баронесса уже плачет… идите…

И ушла, не глядя.

Саша встала. Она не поняла и даже почти не слышала его слов, так была вся душа ее поглощена тем великим для нее чувством, которое было в ней.

— Надо идти,— грустно сказала она.

— Какая там баронесса? — и радуясь перерыву и огорчаясь, спросил Дмитрий Николаевич, тоже вставая и с высоты своего богатырского роста глядя на ее потемневшее личико.

— Больная моя,—  ответила Саша.— Капризная… страсть! Мочи с ней нет. Только вы не думайте, голубчик мой,— вдруг испугалась она,— я не то… я за ней хорошо смотрю… И хоть бы больше капризничала, пусть!

«Я потерплю», — опять покорно сказали ее глаза.

Они стояли друг против друга, точно не решаясь выговорить чего-то. В коридоре было полутемно, и они неясно видели глаза друг друга, но что-то росло и крепло между ними. Был один момент, который Саша помнила уже потом всю жизнь, но чего-то не хватило. Дмитрий Николаевич опустил глаза и сказал:

— Жаль… Ну, я потом приду… К вам, значит, всегда можно?

Саша вздохнула покорно, но грустно.

— Всегда… Прямо меня и спросите.

— Да я и сегодня спрашивал, а швейцар сказал, что у них такой нет.

Саша всплеснула руками.

— Ах, противный старичок какой! Я же ему сегодня сама говорила…

Саша растерялась и засмеялась своему смущению.

— Ну, надо идти,— сказала она и не уходила.

— А…— начал Дмитрий Николаевичи..

И опять, как раньше, что-то потянуло его, и губы его встретились с Сашиными, показавшимися ему какими-то необыкновенно вкусными.

Саша смотрела на него сверху, когда он медленно спускался с лестницы. Уже с нижней ступеньки он обернулся, увидел белую фигурку, прилепившуюся к прямым длинным перилам лестницы, и улыбнулся ей с внезапным порывом нежности и влюбленного восторга.

Когда Рославлев, все еще весь переполненный смутного, приятного и немного недоумевающего чувства, приехал домой и прямо прошел в свою комнату, в дверь к нему тихо постучалась и позвала его сестра.

— Митя! Можно к тебе?

Рославлев очень любил всех своих родных, сестру больше всех. Теперь когда было так весело и хорошо, видеть сестру доставило ему большое удовольствие.

— Можно, можно! — закричал он весело и нежно.— Входи, Нюня!

Нюня отворила дверь и вошла. Как всегда, что особенно умиляло брата, она была такая чистенькая и свеженькая, что вся комната как будто осветилась и наполнилась свежим, приятным запахом чистоты и молодости.

Но лицо у нее было нерешительное и смущенное.

— Что скажешь хорошего? — спросил Рославлев, застегивая тужурку. Хотя все они жили очень дружно, но были воспитаны более чем щепетильно и никто не позволял себе неаккуратности в костюме при матери и сестре.

Нюня села на кушетку и, подняв на брата смущенные, красивые глаза, заговорила с таким видом, что было видно, как долго и обдуманно она собиралась к нему.

— Митя, ты не сердись на меня, я хотела тебе сказать, хотя это, конечно, не мое дело, что папа так недоволен тобою, что я просто боюсь за ваши отношения,— деликатно смягчая значение своих слов, сказала она.

Рославлев сразу догадался в чем дело, и ему стало холодно, как будто его поймали в скверной и мальчишеской проделке. Он тупо стоял перед Нюней, не смея отвести глаз, и судорожно шевелил пальцами левой руки. И Нюня смотрела на него, и в ее глазах ясно выражались смущение и смутное тревожное любопытство. Она знала, что существуют дома терпимости и что их посещают все молодые люди, но никак не могла представить себе, что и брат тоже бывает там. Она была чистая девушка и даже боялась думать о таких сторонах жизни, но инстинкт тревожил ее, подсказывая то, что делал брат, и что-то смутно и интересно волновалось в ней.

— Что же, Митя? — вздрагивающим голосом спросила она.

И опять Дмитрий Николаевич с недоумением подумал:

«Да что же это в самом деле? Неужели это действительно гадко, или все так опошлились, что уже не могут видеть ничего кроме гадости… даже в самом хорошем деле!..»

— Видишь ли, Нюня— заговорил он таким голосом, точно заикался на каждом звуке,— это очень тяжело… что мы с отцом не понимаем друг друга… И что, вообще…

— Ты бы попробовал объясниться с ним,— робко предложила Нюня, вдруг испугавшись, что он заговорит о том, о чем ей очень хотелось, чтобы он заговорил.

— Вряд ли он поймет меня, — с горечью сказал Дмитрий Николаевич, и очень красивою показалась ему эта горечь и ободрила его:— слишком разных взглядов мы с ним люди.

— Митя, наш папа всегда был человеком интеллигентным,— слегка обижаясь за отца, возразила Нюня.— Его взгляды всегда были самые лучшие, всегда честные… И если то… все это хорошо, то он поймет…

Чувство нежности к отцу появилось у него; Дмитрий Николаевич почувствовал слезы на глазах и решимость прямо и откровенно сказать все. Он подошел к Нюне и, взяв ее за плечи, простым и грудным голосом проговорил:

— Ты права, Нюня… Но ты сама не считаешь меня дурным?

«Вот оно!» — с испугом и замирающим любопытством подумала Нюня и, подняв глаза и усиливаясь не покраснеть, ответила:

— Я знаю, что ты не способен ни на что… гадкое…

— Спасибо,— растроганно ответил Дмитрий Николаевич, искренно чувствуя в эту минуту, что не способен ни на что дурное, и, не опуская рук сказал.— Больно видеть, Нюня, что именно то, что ты считаешь самым святым, понимается людьми близкими, как… преступление,— докончил он, испугавшись слова «разврат», которое пришло ему в голову.  

— Митя, пойди к папе! — вдруг со слезами на глазах и с особенным проникновенным звуком голоса сказала Нюня.

Дмитрий Николаевич смутился, и замялся, но глаза Нюни так доверчиво и с такой любовью смотрели на него, что он, против воли путаясь, проговорил:

—  А он дома?

— Дома… он в кабинете и один… Пойди, Митя!— умоляющим голосом протянула Нюня и взяла его за руки.

— Хорошо… я пойду,— неровно проговорил Дмитрий Николаевич, медленно подвигаясь к двери.

— Ты так обрадуешь этим маму и меня,— ободряя говорила Нюня, идя с ним.

Дмитрий Николаевич решительно подобрался и пошел, но в дверях остановился и, поддаваясь внезапному влечению, спросил, глядя прямо в глаза Нюне:

— А ты бы сделала на моем месте так?

— Конечно! — твердо ответила Нюня, потому что была в этом убеждена.

— Если бы ты видела эту девушку,— вспоминая Сашу и испытывая какое-то нежное и тревожное чувство, продолжал Дмитрий Николаевич,— она такая несчастная. И не она виновата перед обществом, а общество перед нею…

— Да, да,— вдруг испуганно согласилась Нюня; ей показалось, что он хочет предложить ей увидеться с этой девушкой.

Дмитрий Николаевич хотел еще что-то сказать и не находил слов, а Нюня поспешно перебила, чтобы не дать ему высказать:

— Да где ты узнал?…

— Да там… товарищи сказали,— весь багровея от прилившей сразу крови, упавшим голосом проговорил Дмитрий Николаевич. — Так я пойду…

— Да, иди, иди,— также упавшим голосом и так же торопливо сказала Нюня, почти догадываясь и боясь догадаться.