Но раздумывать было некогда. Лорхен взяла его руки в свои; она стояла перед ним и смотрела ему прямо в глаза; их лица почти соприкасались; она обхватила его шею руками и поцеловала в губы.

— Скорей! Скорей же! — сказала она вполголоса, указывая на стол.

Кристоф махнул рукой и сдался. Он сел. Лорхен вырвала из конторской книги листок бумаги в клетку с красными линейками.

Он написал:

«Дорогая мамочка. Прости меня! По моей вине на тебя обрушилась большая беда. Действовать иначе я не мог. Я не сделал ничего плохого. Но теперь я принужден бежать и расстаться с родиной. Та, что передаст тебе эту записку, расскажет тебе все. Я хотел проститься с тобой. Но меня не пускают. Говорят, что меня все равно арестуют еще до свидания с тобой. Я так несчастен, что сам уже ничего не могу решить. Я перейду границу и буду ждать от тебя весточки. Девушка, которая вручит тебе мое письмо, привезет мне ответ. Скажи, как мне поступить? Что ты мне скажешь, то я и сделаю. Ты хочешь, чтобы я вернулся? Скажи одно только слово, и я вернусь! Мне невыносима мысль, что ты останешься одна. Как же ты будешь жить? Прости меня! Прости! Я люблю тебя и целую…»

— Поспешим, сударь, а то будет поздно, — сказал друг Лорхен, приоткрыв дверь.

Кристоф торопливо подписался и протянул письмо Лорхен.

— Вы сами передадите?

— Сейчас же, — сказала девушка и стала собираться. — Завтра, — продолжала она, — я привезу вам ответ: ждите меня в Лейдене (это первая станция по ту сторону границы), на перроне вокзала.

(Любопытная Лорхен успела прочесть письмо Кристофа через его плечо.)

— Вы мне расскажете все? Как она перенесла этот удар? И все, что она скажет? Вы ничего не утаите от меня? — с мольбою спрашивал Кристоф.

— Все, все расскажу.

Они уже не могли говорить так свободно, как раньше: друг Лорхен стоял на пороге и смотрел на них.

— И потом, господин Кристоф, — сказала Лорхен, — я буду иногда бывать у нее, я напишу вам о ней, не тревожьтесь.

Она крепко, по-мужски, стиснула его руку.

— Идем! — сказал крестьянин.

— Идем! — сказал Кристоф.

Все трое вышли. Дойдя до дороги, они расстались: Лорхен повернула в одну сторону, а Кристоф со своим провожатым в другую. Шли молча. Серп луны, задернутый прозрачным, как пар, облачком, исчезал за лесом. Бледный свет лился на поля. В оврагах стлались густые и белые, как молоко, туманы. Зябко вздрагивала листва, омываемая влажным воздухом… Как только они вышли за околицу, крестьянин вдруг отступил назад и знаком остановил Кристофа. Оба прислушались. С дороги доносился мерный солдатский шаг. Крестьянин перескочил через изгородь и пошел полем. Кристоф последовал за ним. Теперь они шли прямо через пашню. Топот затих. Крестьянин, обернувшись к дороге, погрозил в темноте кулаком. Сердце у Кристофа екнуло, как у затравленного зверя. Они пустились в путь, обходя деревни и одинокие фермы, так как лай собак выдал бы их. Перевалив через поросший лесом холм, они увидели вдалеке красные огни железнодорожного полотна. Соображаясь с этими маяками, решили направиться к станции. Это оказалось нелегким делом. Чем ниже спускались они в долину, тем гуще становился туман. Путь преграждали два-три небольших ручья. Дальше расстилались неоглядные свекловичные поля, пашни. Казалось, никогда им не будет конца. Долина шла волнами: пригорки сменялись оврагами, и приходилось зорко смотреть себе под ноги. Проплутав некоторое время наудачу в тумане, они наконец увидели на насыпи, в двух-трех шагах, фонари железной дороги. Взобрались на откос. Пренебрегая опасностью, пошли вдоль полотна и остановились, метрах в ста, не доходя станции; здесь они снова выбрались на дорогу. А вот и станция. До отхода поезда оставалось двадцать минут. Вопреки наказу Лорхен, крестьянин расстался здесь с Кристофом. Он спешил домой — ему не терпелось узнать, какая судьба постигла его односельчан и его собственный дом.

Кристоф, купив билет до Лейдена, сидел в ожидании поезда в пустом зале третьего класса. Когда поезд прибыл, клевавший носом чиновник подошел к Кристофу, мельком взглянул на его билет и открыл ему дверь. В вагоне не было ни души. В поезде все спало. Все спало в полях. Но Кристоф, как он ни был измучен, не спал. Тяжелые стальные колеса несли его к границе, и чем ближе, тем сильнее жаждал он очутиться вне опасности. Через час — воля. А пока достаточно одного слова — и его схватят… Схватят… Все в нем возмущалось против этой мысли. Быть раздавленным ненавистной силой!.. Ему не хватало воздуха. Он забыл о матери, об отчизне, которую покидал. Перед угрозой утраты свободы все вытеснила единственная эгоистическая мысль — о ней, о свободе, которую он жаждал спасти. Любой ценой! Да, пусть даже ценой преступления… Он жестоко каялся, что сел в поезд, когда можно было добраться до границы пешком. Решил выгадать несколько часов. Стоило спешить! Чтобы угодить прямо волку в пасть. Конечно, его уже ждут на пограничной станции; вероятно, даже послан приказ об аресте… Не соскочить ли на ходу с поезда? Он приоткрыл дверь купе, но было уже поздно: поезд остановился. Прошло минут пять. Вечность. Кристоф, забившись в угол купе, в страхе смотрел из-за занавески на перрон, где маячила фигура жандарма. Начальник станции вышел из кабинета с депешей в руках и быстрым шагом двинулся к жандарму. Кристоф не сомневался, что депеша о нем. Рука его невольно искала оружие. У него ничего не было, кроме острого ножа о двух лезвиях. Он открыл его, не вынимая из кармана. Кондуктор, с фонарем на груди, наскочил на начальника станции и затем побежал вдоль поезда. Кристоф видел, как он приближается к его вагону. Судорожно зажав в кулаке рукоятку ножа, он думал:

«Я погиб!»

Нервы его были натянуты до предела, и он, не задумываясь, ударил бы ножом кондуктора, если бы тому пришла в голову злополучная мысль подойти и открыть дверь его купе. Но кондуктор задержался у соседнего вагона: он проверял билет у нового пассажира. Поезд тронулся. Кристоф старался утишить неистовое биение сердца. Он не шевелился. Он не смел еще сказать себе, что спасен. Пока граница не останется позади, он из поверит этому. Рассветало. В темноте проступали очертания деревьев. На дороге причудливой тенью промелькнул экипаж, запели колокольчики, мигнул глаз фонаря… Прижавшись лицом к стеклу, Кристоф старался разглядеть столб с императорским гербом, отмечавший границу, где кончалось его рабство. Он все еще искал глазами этот столб в еле брезжившем свете, когда раздался свисток, извещавший о прибытии на первую бельгийскую станцию.

Кристоф вскочил, широко раскрыл дверь и всей грудью вдохнул ледяной воздух. Свободен! Впереди — целая жизнь! Радость жизни!.. И тотчас же на него навалилась тоска: тоска по тому, что он покидал, тоска перед тем, что ждет его впереди; и усталость от этой тяжелой ночи сразила его. Он без сил рухнул на скамью. Уже показалась станция. Когда кондуктор спустя минуту открыл дверь купе, он застал Кристофа спящим и дернул его за рукав. Тот, проснувшись, сконфузился, — ему казалось, что он проспал целый час; тяжелым шагом вышел он из вагона, поплелся к таможне и, уверившись наконец, что находится на иностранной территории, что опасность миновала, растянулся на скамье в зале ожидания и свалился, как камень, в бездну сна.

Кристоф проснулся почти в полдень. Лорхен могла приехать не раньше, чем через два-три часа. В ожидании прибывающих поездов Кристоф метался по перрону маленькой станции, а затем спустился со ступенек и пошел прямо, лугами. День выдался серенький, скучный, освещенный каким-то сонным светом, уже пахнувший зимой. В тоскливое безмолвие врывались лишь жалобные свистки маневрировавшего состава. Почти у самой границы, на пустынном поле, Кристоф остановился. У ног его блестел маленький, не больше лужи, прозрачный водоем, в котором отражалось унылое небо. Он был обнесен низенькой деревянной оградой, по краям стояли два дерева. Направо — тополь с трепетавшей обнаженной кроной. За тополем — высокий орешник с черными голыми сучьями, точно гигантский спрут. На нем тяжелыми гроздьями раскачивались вороны. Листья, отдав последние капли сока, падали один за другим на неподвижную поверхность пруда…