Загрохотали выстрелы. Впрочем, мне только показалось, что загрохотали: услышать я их не мог. И не потому, что человек никогда не слышит предназначенной ему пули. Просто при столь совершенной звукоизоляции, которая существует в салоне «Мерседеса» при закрытых стёклах, снаружи не слышно практически ничего.

Ну а что происходит с сидящими в бронированной машине, когда внутри стреляют из автомата – не мне вам рассказывать.

Всё началось с коллекционеров. Со всех этих нумизматов и филателистов, собирателей старинных легенд, сказок и тостов. С любителей старины, другими словами.

Всех охватила ретромания: люди толпами копались на свалках, разыскивая позеленевшие медные подсвечники, лампы и самовары, но не на предмет вызывания джиннов, которые бы выполняли любые желания, а просто так, из прорезавшейся вдруг тяги к прошлому.

Случайно найденная пуговица от кальсон вызывала у нашедшего бурную реакцию, граничащую с помешательством. А уж обрывки жёлтой прессы прошлого века прямо-таки вырывались из рук, порой вместе с руками.

Мода тоже не отставала. Увлечение старинными покроями одежды – но из современных материалов – сменилось подлинными домоткаными холстинами, сначала изготовленными на фабриках, а затем, по мере развития общего психоза, и вручную, по древним методикам, отысканным в пергаментных рукописях и берестяных грамотах. Историки могли торжествовать. И они торжествовали. До тех пор, пока не начался тотальный отход от книгопечатания к пергаментным рукописям и берестяным грамотам.

Вслед за модой на домотканую одежду закономерно подошла мода на лыковые лапти и курные избы.

Когда народ спешно пересаживался со стальных мустангов на обычных лошадей, некоторые скептики утверждали, будто, решая одну проблему, человечество неизбежно создает другую, и приводили в пример Лондон: де, подобное уже было, и город едва не оказался погребённым под неисчислимыми горами конского навоза. Но чудеса генной инженерии, поставленные на службу человеку, и здесь пришли людям на помощь: удачно выведенная порода гигантских жуков-скарабеев (в просторечии – навозников), получивших способность не впадать в зимнюю спячку, успешно решила и эту проблему.

Нельзя не заметить, что движение «Назад к природе!» принесло крупные положительные плоды: отказавшись от атомной энергии и вернувшись к ручным мельницам, люди заметно поздоровели и накачали мускулы, а переселение из бетонных многоэтажек сначала в деревянные дома, а затем и в землянки дало вообще фонтанный эффект оздоровления. Люди перестали нервничать по поводу издаваемых соседями шумов, неработающих лифтов, ночных прорывов канализации и прочих издержек донельзя износившихся мегаполисов.

Дальше пошло ещё больше: повсеместно развернулось соревнование, кто скорее реанимирует очередное ретрочудо. Но победителей не было: уж слишком мощным сделалось движение, и щеголяющий сегодня в рыцарских латах бывал завтра посрамлён соседом, заведшим себе дюжину рабов.

Да, межличностные отношения также приобрели тенденцию к возврату в дремучее прошлое.

– Ах, эта чарующая ностальгия прежних веков! – восторгались дамы, устав подметать полы кринолинами, и меняя их на туники и пеплосы.

Им вторили отцы семейств, подбирая по руке увесистые бронзовые мечи и выстраиваясь в стальные когорты:

– Довольно быть изнеженными бездельниками! Пора вспомнить изначальное предназначение мужчины!

Словом… что говорить? Мода ли тому виной, или же эволюция ужаснулась полученному результату и спешно поменяла полярность, но в настоящее время большинство людей уже вернулись на деревья и теперь с нетерпением ждут, когда у них отрастут настоящие хвосты, и можно будет выбросить жалкие муляжи из мочала…

Чтобы избежать слежки, я пропустил семь троллейбусов и сел в восьмой. И вдруг почувствовал неладное: с остановки я входил один, но никто из имевшихся в салоне пассажиров не повернулся в мою сторону, как обычно бывает.

Но спрыгивать было поздно: двери закрылись, троллейбус тронулся.

«Не может быть, чтобы они специально насажали полный троллейбус агентов!» – попробовал успокоить я себя, но тревога не проходила.

Ко мне приближалась билетёрша с кровожадной улыбкой на губах. Я сунул руку в карман.

– Оплатите проезд! – ехидным голосом произнесла она и достала из чёрной блестящей сумочки… наручники.

И сразу все стоящие на задней площадке пассажиры разом повернулись ко мне, доставая пистолеты. Пространство вокруг ощетинилось стволами. А кое у кого в передней части салона я заметил и автомат.

«Серьезно приготовились», – мелькнула в голове мысль. Я достал из кармана то, чем намеревался оплатить проезд: гранату.

Билетёрша побледнела: она находилась ближе всех к эпицентру взрыва, и шансов уцелеть у неё не было.

А я выдернул чеку, с ладони подбросил гранату в воздух и нырнул, согнувшись, в дверную нишу, на самую нижнюю ступеньку. У меня, в отличие от кондукторши – да и всех, находящихся на задней площадке – шансы были: граната П-5 подобна шариковой мине-лягушке, поэтому лежащий под ней при взрыве может получить всего лишь лёгкую контузию.

Ну а для волков из передней части салона я приготовил обычную гранату, каковую и метнул перед падением, сворачиваясь калачиком, зажмуриваясь и закрывая ладонями уши.

Что взрывом заклинит двери, я не боялся: стекла вылетят обязательно, а значит, выходов у меня будет достаточно.

Так и получилось: если кто и остался в живых после взрыва, то находился в шоке. А мне осталось лишь перевалить через резиновое обрамление окна – стекло выдавило полностью, и оно валялось, целёхонькое, в придорожных кустах. И я, пробегая мимо, не мог не подивиться качеству выпускаемых у нас отдельных стеклянных изделий.

Дед Авдей распахнул дверь нужника и непроизвольно чертыхнулся: он совсем забыл о повешенном.

«Это когда же я его повесил-то? – задумался дед Авдей. – Успел завоняться… Нет, не вспомню: склероз».

– Старею, – грустно и вслух произнёс дед Авдей, и, брезгливо отодвинув ногу висящего – она оторвалась от трупа и канула в очко, обнажив белеющую кость – принялся справлять малую нужду.

Сильный запах распада не досаждал: с обонянием у деда Авдея всегда было плохо, а тут ещё и насморк навязался на его голову…

Да и слух у деда Авдея стал не тот, что раньше, а то бы он сразу разобрал тихий обрадованный стон, донёсшийся из очка. И глаза, пока привыкли к полумраку сортира, не могли подсказать, кто же там стонет, барахтаясь по уши в дерьме. Но движения дед Авдей заметил: он всегда по привычке – чтобы не забрызгать досок и они не начали гнить – смотрел, куда оправляется.

Стонала небритая голова, едва возвышаясь над поверхностью дерьма.

«Когда же я его притопил-то? – задумался дед Авдей. – Давненько, поди».

Дед Авдей вспомнил, что и повешенный, и притопленный сделали ему какую-то гадость, иначе бы он не обошёлся с ними так сурово. То ли залезли в сад – но эта провинность была столь мелкой, что хватило бы и обычной порки – то ли хотели украсть поросёнка… Вот это преступление было более серьезным. Скорее всего, так и произошло. Тогда наказание соответствовало.

Но на всякий случай, до той поры, пока, как он надеялся, к нему вернётся память, дед Авдей решил несколько смягчить участь хотя бы одного узника и направил струю мочи прямо в рот мающегося. «С одной стороны – уринотерапия, – подумал дед Авдей, – а с другой – балую я его…» Дед Авдей страдал сахарным диабетом, но инсулином не кололся – откуда инсулин в Богом забытой деревне? – и потому в моче всегда присутствовал сахар.

«Пущай побалуется сладеньким, – подумал дед Авдей, – когда ещё придётся? Да и праздник вроде на носу. И мясца заодно погрызёт, разговеется. Или загновеется?»

Дед задумался.

Притопленный настолько проголодался, что вцепился зубами в протухшую ногу сотоварища и принялся, сопя и причмокивая, грызть.