В целом же Громыко оказывал на Брежнева позитивное влияние. Будучи умным человеком, он умело поддерживал у Брежнева стремление к стабильной внешней политике без эмоциональных срывов, присущих Хрущеву. Можно не соглашаться с некоторыми его взглядами, но надо отдать должное: Громыко всегда был последователен и предсказуем в своей политике».
Нельзя не привести тут и любопытное свидетельство другого нашего крупнейшего дипломата О. Трояновского:
«Не могу сказать, что Громыко определял внешнюю политику страны, точнее, он претворял в жизнь, иногда вопреки собственным желаниям, тот курс, который устанавливался политическим руководством. Но исполнителем, надо отдать ему должное, он был первоклассным.
Я имел возможность присутствовать на многих его встречах и могу утверждать, что даже в ходе напряженных бесед, когда требовалось выразить недовольство теми или иными действиями противоположной стороны, он сохранял выдержку и спокойствие…
Иногда во время пребывания Громыко в Нью-Йорке возникали неловкие ситуации. На одной из сессий ко мне обратился посол Иордании, сообщивший, что король Хусейн приглашает советского министра на беседу к себе в гостиницу «Уолдорф-Астория», где он остановился. Андрею Андреевичу почему-то очень не хотелось ехать к королю. Он начал придумывать различные варианты, чтобы организовать встречу, так сказать, на нашей территории. Один из вариантов заключался в том, чтобы пригласить Хусейна на чай в наше представительство. Когда я передал это приглашение иорданскому послу, тот взмолился: «Это невозможно. Конечно, наша страна маленькая, но он все-таки король и ехать к министру просто не может». На следующий день, беседуя с нашим министром, я как бы невзначай завел разговор о Тегеранской конференции и сказал: «Между прочим, Рузвельт и Черчилль принимали шаха Ирана в своей резиденции, а вот Сталин поступил иначе, он сам поехал к шаху». Тут Андрей Андреевич задумался, а потом спросил: «Вы уверены, что дело обстояло именно так?» И когда я подтвердил это, сказал: «Ну ладно, поедем к королю. Вы будете меня сопровождать». Пиетет в отношении Сталина у него сохранялся до конца».
Итогом деятельности Громыко-дипломата могут стать слова его сына Анатолия Андреевича, ученого, знатока внешней политики СССР.
«После смерти Сталина и особенно снятия с поста министра иностранных дел Молотова советский МИД работал под руководством Политбюро и ЦК КПСС. Ни одно, повторяю, ни одно стратегическое по своему значению решение не предпринималось Министерством иностранных дел без того, чтобы оно не было одобрено на Политбюро, а шаги меньшего масштаба — на Секретариате ЦК КПСС. Повседневной работой МИДа руководила его коллегия. В этих условиях продуктивно на посту министра иностранных дел Советского Союза мог работать только тот человек, который помимо профессиональных дипломатических знаний и опыта работы за рубежом, ораторского искусства и умения вести переговоры хорошо знал методы работы в этом кремлевском лабиринте и хрущевско-брежневской системе партийного засилья в государственных делах. Таким человеком и стал мой отец — Андрей Андреевич Громыко, профессиональный дипломат среди могущественных партийных лидеров. Он был бы сумасшедшим, если бы в условиях господства в делах страны партийных боссов всех мастей и оттенков стал козырять или выдвигать какую-либо свою внешнеполитическую стратегию, которую окрестили бы «стратегией Громыко».
В том-то и состояла одна из сильных сторон деятельности отца, что он понимал условия, в которых работал, и не позволял себе на людях выпячиваться, заниматься самолюбованием, подчеркивать свое «я». Членам Политбюро не нужна была «стратегия Громыко», им нужна была эффективная внешняя политика. МИД СССР им ее в течение длительного периода времени обеспечивал».
Итак, Брежнев был вполне уверен в своем внешнеполитическом руководителе, он ему доверял, ценил, уважал и в расцвете карьеры обоих в 1973 году сделал Громыко полноправным членом Политбюро. Тот, в свою очередь, тоже всегда поддерживал Генсека.
Несколько сложнее было с другим внешнеполитическим ведомством — партийным. Международным отделом ЦК КПСС ведал с 1958 года Борис Николаевич Пономарев, в 1961 году он стал секретарем ЦК, хотя подчинен ему остался вроде бы тот же отдел, только его личный статус был значительно повышен. Тоже ровесник Брежнева, уроженец небольшого городка Зарайска, та же советская карьера по молодости: комсомол, армия, партийная работа, получение звания «красного профессора» и, наконец, — перед самой войной аппарат Коминтерна, отчего он навсегда и считался в ЦК знатоком комдвижения во всем мире. Человек он был крайне замкнутый и закрытый, в отличие от популярного Громыко, о нем пока воспоминаний не написано, деятельность его никак не изучена. Отчасти это объясняется полусекретной деятельностью отдела, но не только.
Автор данной книги в свое время общался с известным востоковедом, автором многих работ против международного сионизма Евгением Евсеевым. Все знали, что он родной племянник Пономарева (сын сестры), на которого, кстати, был очень похож. Он охотно рассказывал, что его дядюшка русский, но супруга его — чистокровная еврейка, а потому и сам он, мол, того же духу… Во всяком случае бесспорно, что Международный отдел был самым «либеральным» в ЦК. И очень характерно, что именно из недр пономаревского ведомства вышли Ю. Андропов, чье происхождение и убеждения сейчас вполне выяснены, а также выразительные личности вроде А. Бовина и подобных ему, но все той же просионистской ориентации в политике.
О деятельности Международного отдела известно пока так же мало, как и о его руководителе. Сотрудники, люди образованные и писучие, с воспоминаниями почему-то не спешат. Впрочем, и Пономарев, и деятельность его отдела нас тут мало интересуют, ибо Генсека здесь слушались беспрекословно, а в полутайные отношения с «братскими партиями» он не имел никакой охоты вникать. Вот с руководителями братских стран — совсем иное дело. Он с ними постоянно встречался, знал каждого. Но это — выше пономаревского отдела. Мы затронули этот вопрос лишь по одной причине: именно здесь, а не через МИД возникли острые трения с Китаем.
Скажем сразу, к истокам тяжелой советско-китайской ссоры Брежнев ни малейшего отношения не имел. Более того, став Генсеком, он много приложил личных усилий, чтобы эти разногласия сгладить. В истоках событий лежат два обстоятельства. Мао Цзэдун и другие китайские руководители с отвращением встретили хрущевские глумления над Сталиным. Не они одни, кстати. Теперь, оценивая те события из вполне объективного далека, можно сделать вывод: чем больше имело в руководстве той или иной партии просионистское влияние, тем больше она поддерживала «идеи XX съезда», и наоборот. Например, Итальянская компартия целиком руководилась еврейскими деятелями, отсюда и их постоянная «прогрессивность» в тех делах.
Китайцы и вовне, и даже у себя дома высказывались по острейшему вопросу о Сталине очень осторожно. Но сумасбродный Хрущев и тут показал свой норов, полез на рожон, проявил обычную свою бестактность, получив, разумеется, должный ответ и отпор. К радости всего мира капитала, две великие социалистические державы надолго испортили отношения между собой, включая даже экономические.
Ссора шла именно не как государственная, а как партийная. Вот почему «обслуживал» Хрущева в данных его капризах именно Международный отдел. Его сотрудники проводили разного рода совещания, писали бумаги, вербовали союзников и т. д. Со свержением Хрущева в руководстве партии возобладали разумные идеи о необходимости прекратить бессмысленную ссору. Особенно старался Предсовмина Косыгин и во многом тут преуспел (Брежнев, по обыкновению, вперед не лез, но и не возражал). Однако от наших уже теперь мало что могло зависеть, в Китае Мао развязал свою печально знаменитую «культурную революцию». Что это была за «революция», ее подлинное значение и направленность — этого никто за пределами Китая понять не может до сих пор, не можем оценить и мы. А китайцы и не спешат объяснять.
