— Послушай, Галю, — сказала она, когда в один из вечеров они сели ужинать. — Ты что считаешь меня за полную идиотку? Или думаешь, что я слепая и глухая? Разве я не вижу, как ты таишься от меня, будто от заклятого врага? — Мария вдруг всхлипнула, утерла глаза рукавом. — Пойми, обидно это до слез. Я ж к тебе всей душой…

Некоторое время Галя продолжала есть, видимо, раздумывая, что ответить.

— То что видишь — то видишь, — наконец сказала Галя. — Глаза тебе закрыть не могу. А большего сообщить не имею права. Не моя это тайна.

— Так я, если надо, помогать вам буду, — горячо предложила Мария. После всего того ужаса, что она насмотрелась за годы оккупации, после немыслимой жестокости немцев, она ненавидела их лютой ненавистью. Ее деятельная, решительная натура теперь жаждала настоящего дела. — Ты скажи там обо мне, кому следует. Скажи, что это я сняла Белецкого с виселицы год назад, — быстро говорила она.

— Ты сняла Белецкого? — недоверчиво переспросила Галя. — Одна, без посторонней помощи?

— А ты думала с кем? — с гордостью проговорила Мария. — И похоронить успела в яме.

— Отчаянная ты, Маруся. Ни за что бы раньше не поверила.

— Раньше я и сама б не поверила, — призналась Мария и усмехнулась: — В отца, наверное, пошла.

В начале августа, сразу после облавы на барахолке, в какую попала Мария, Галя ушла. Прибежала как-то домой, наскоро перекусила, схватила кое-какие вещи, сказала:

— Ухожу от тебя, Маруся. Такое, значит, дело. Спасибо за все. — Обняла Марию, заплакала. И уже подойдя к двери, остановившись на мгновенье, повернулась, добавила торопливо: — Жива останусь — встретимся. Тогда и расскажу все.

Только после освобождения Киева Мария узнала, кто была Галя. О подвиге подпольщиков в газете была напечатана большая статья. Специальная диверсионная группа из семи человек была высажена самолетом на лесном партизанском аэродроме неподалеку от Киева. Оттуда, разделившись на две части, во главе с провожатыми должны были идти в Киев разными дорогами. Первая группа из четырех человек вскоре попала в засаду, трое погибли на месте, четвертый, раненый, был захвачен в плен. Галина группа в Киев пробралась благополучно. Но на явках появляться не рискнула. Боялись, что под пытками раненый мог выдать их. Он знал все адреса и пароли. Поэтому решили сначала отсидеться кто где сможет, переждать. Так нежданно-негаданно Галя попала к Марии.

Их группа должна была совершить крупную диверсию на железной дороге. Попались на глупости, на мелочи. Второпях плохо перевели стрелку и паровоз со взрывчаткой прошел по пустому, незанятому пути и взорвался на голом месте, почти не причинив немцам вреда. Галя погибла. Вместе с ее группой было арестовано и казнено еще много патриотов. В том числе и сын сотрудника районной управы, бывшего лавочника Антона Коржа Жоржик…

Дождливым октябрьским вечером 1943 года в дверь Марии постучал Никита. Шинель полицая он теперь старался не носить. Был он жалкий, какой-то облезший, растерянный. Даже предмет его мужской гордости, пышные рыжие усы, не были подкручены и обвисли, как у козла.

— Пришел посоветоваться, — сказал он, садясь на стул. — Не знаю, что и делать. С немцами уходить неохота. Чувствую, побьют их. На всех фронтах отступление. Куда потом денешься? А наши придут — расстрелять могут. Не посчитаются, что силой заставили полицаем стать. Вот тут и думай, как поступить. — Никита помолчал, глубоко вздохнул, добавил: — Я ведь, Мария, еще не старый. Сорок четыре года. Мне пожить охота.

— А ко мне чего пришел? — зло спросила Мария. — Я ж грехов не отпускаю. А могла б — все равно не отпустила. Раньше нужно было думать, Никита Лукьяныч. — Она посмотрела на Никиту, усмехнулась: — Ясно, что советской власти тебе спасибо сказать не за что. Придется за все держать ответ.

— То-то и оно, что придется, — вздохнул Никита. — Кто ж мог знать, как события повернутся? Немец вон куда допер. — Он посидел еще минут пятнадцать, надымил, сказал, уходя: — Кой-какие вещи к тебе занесу. Все равно с собой не увезти.

— И не вздумай, — отрезала Мария. — Знаю я, откуда они. Человеческой кровью пропитаны.

— Ишь, зараза, как заговорила, — огрызнулся Никита, отворяя дверь. — Гляди, а то еще не поздно потроха выпустить.

В ночь на шестое ноября Мария не сомкнула глаз. Она стояла у окна и смотрела на небо. Оно было зловещее, красное, неправдоподобное, словно нарисованное сумасшедшим художником. Последние месяцы она стала неузнаваема. На базар не ходила, почти голодала. Руки у нее дрожали, противно дергалось веко, без причины подолгу и часто плакала. После всего пережитого довоенная жизнь казалась страшно далекой, почти нереальной. Она вспоминала свой приезд в Киев, Апполонскую, председателя коммунхоза, короткую любовь с Юлианом. Иногда ей становилось до боли жаль себя, что жадничала, ничего кроме своей мастерской не видела. Сколько на ее глазах до войны пацанов и девчонок повырастало. Стали учителями, врачами. А она до сих пор читает хуже косоглазой соседской Катьки, что закончила три класса. Теперь она понимала, что не так жила. Да ведь поздно сообразила. Молодость давно прошла. И нет ей возврата. Тридцать девять лет и выглядит она старухой.

За окном один за другим прогремели два взрыва. Мария набросила на плечи пальто, сунула ноги в калоши и вышла на улицу. После теплого, необычно сухого октября на кленах и каштанах еще оставалось много листвы. Под порывами ветра листья кружились в воздухе и медленно падали на темный и влажный булыжник, оставляя на нем светлые пятна.

Во мраке у домов толпились люди. Они прислушивались, тихо переговаривались друг с другом. В направлении университета и Софийского собора что-то горело и зарево охватило полнебосвода. В районе Днепра стреляли пушки. Где-то неподалеку, громыхая по булыжникам, быстро пронеслись танки. Бои шли уже на окраинах города, и в ту ночь никто из киевлян не ложился спать.

Утром войска Первого Украинского фронта полностью освободили город.

По улицам, обходя завалы, поваленные деревья, бесконечной вереницей двигались орудия, танки, грузовики, шли красноармейцы — усталые, запыленные, небритые, в мятых, прожженных во многих местах шинелях. И в такт их шагам звенели котелки, привязанные к поясам и вещевым мешкам. У командиров блестели на плечах непривычные для киевлян погоны. Люди подбегали к ним, тискали, обнимали, плакали от счастья, а Мария стояла неподвижно, будто окаменела. Смотрела на родные лица и думала: «Неужели все осталось позади? Неужели конец страданиям?» У нее не было ни сил побежать навстречу, ни слез.

Вместе с немцами ушли дворник Никита, Антон Корж с Матреной Ивановной и детьми — сыном Юзиком и дочерью Валентиной. Валентина полгода назад родила от немецкого офицера маленького Гансика.

Перед уходом Матрена Ивановна забежала к Марии попрощаться.

— Уезжаем, Манечка, — сказала она и заплакала. — Станем эмигрантами, изгоями. Если бы не эта проститутка Валька — остались бы. Здесь погиб Жоржик. Да и Антон Иванович никому не сделал вреда.

Летом 1944 года вернулась из эвакуации Аркашкина мать. Мария встретила ее на улице случайно. Высокая, худая, с застывшим надменным лицом, она не узнала Марию. Прошла мимо. Мария хотела догнать ее, рассказать, как встретила ее сына, как прятала его. Но почему-то раздумала, не догнала.

Раньше она была равнодушна к детям. Они раздражали ее своими шумными играми, беготней, стрельбой из «пугачей». Когда в школе рядом начиналась перемена или звенел последний звонок и оттуда с шумом, будто пар из трубы, вырывались на улицу школьники, она вздрагивала, ворчала:

— Носятся, будто с цепи сорвались. Покоя от них нет. Теперь каждый раз, когда смотрела на них, чувствовала, как к глазам подступают слезы.

В тот первый год после освобождения Киева детей в городе появилось особенно много. Сироты, потерявшие в войну родителей, вернувшиеся домой с освобожденных территорий, из немецкого плена, они слонялись по городу, бедствовали, голодали, воровали. Для них в городе были открыты детприемники, множество детских домов.