— Запрашивает нашу национальную принадлежность и название корабля, — прочитал сигнальщик.

Больхен применил излюбленный в практике немецких кораблей-корсаров обманный прием: развернул линкор носом, поднял на стеньге американский военно-морской флаг и приказал сигнальщику передать название американского крейсера, о прибытии которого в Мурманск ему было известно из радиограммы Шнивинда, — «Тускалуза».

— «Сообщите состояние льда в проливе Вилькицкого, координаты караванов», — настойчиво требовали с «Адмирала Шеера», продолжая сближаться с русским пароходом. Но вместо ответа радист «Сибирякова» упрямо повторял одно и то же: «Кто вы? Кто вы?»

Несмотря на строгий запрет «Адмирала Шеера», пароход одновременно продолжал вести интенсивные переговоры с Диксоном. Эфир был полон закодированных и не-закодированных сигналов: «Военный корабль поднял американский флаг, гонится за нами», — ловила служба радиоперехвата линкора.

Орудия правого борта «Адмирала Шеера» были теперь угрожающе нацелены на старый тихоходный пароход, который под покровом сносимой ветром дымовой завесы изо всех сил спешил спрятаться за островом Белуха.

— Горе ему, если он не прекратит радиопереговоры и продолжит движение, — с раздражением сказал Больхен. — Запросите последний раз, где сейчас караваны и ледоколы, каково состояние льда в проливе Вилькицкого.

«Адмирал Шеер» ввел в действие систему радиопомех на той же волне, на которой работала радиостанция «Сибирякова».

Но вместо ответа на последнее предупреждение пароход неожиданно открыл огонь по линкору. Он стрелял всеми наличными силами: из двух семидесятишестимиллиметровых орудий на корме и двух сорокапяток, установленных на носу. Снаряды этих малокалиберных пушек падали в воду, далеко не долетая до «Адмирала Шеера» и не причиняя ему ни малейшего вреда.

— Придется, Шуман, вам немного поработать, — сказал Больхен и тотчас же орудия носовой башни оглушительно выстрелили. После первого залпа главного калибра корабль так вздрогнул от форштевня до кормы, будто огромный молот ударил по судну. Столпившимся на палубе в своих традиционных деревянных колодках, с шеями, повязанными от пота платками, дизелистам и мотористам показалось, будто у них разорвались барабанные перепонки. Лучше бы им не разрешали смотреть, как сдается русский корабль. Четыре дня после этого они ничего не слышали. Наблюдателя в «вороньем гнезде» Кунерта с силой бросило к одному из бортов, и он едва не вывалился на палубу. Коричневато-желтое облако ядовитого дыма окутало линкор и снизило видимость. На палубе стало трудно дышать. Для тех, кто не мог ничего видеть, Больхен приказал передавать по судовому радио, что происходит на палубе.

Второй залп главного калибра «Адмирала Шеера» накрыл беспомощное плохо вооруженное тихоходное судно. В стереотрубы было хорошо видно, как тяжелые снаряды снесли на пароходе форстеньгу, разворотили ему корму, словно пушинку, сбросили за борт кормовую пушку со всем расчетом. На судне начался пожар, оно окуталось дымом и пламенем.

— Спускайте флаг! Сдавайтесь! — передавали прожекторы на горящее судно. Но оно даже не удостоило ответом.

— Какого дьявола они не спускают флаг? — ругался на мостике Больхен. — Упрямые идиоты!

— Упрямство — важнейшая черта славянского характера, — рассуждал обер-лейтенант Старзински, считавший себя знатоком русской души. — Иван всегда был упрям и ленив. В определенных обстоятельствах это качество оказывается весьма полезным и стоит многих других.

— Но эта черта — отнюдь не признак цивилизованной нации, — возражал старший офицер Буга, протирая стекла очков. — Скорее это свойство низкоорганизованных народов.

Вот-вот грозил вспыхнуть ученый спор с привлечением последних изысканий теоретиков национал-социализма по национальному вопросу.

Любимой неслужебной темой старшего офицера были разговоры о политике и об Иване. Об Иване он рассказывал всякие ужасы. Больхену они казались наивными и сильно напоминали обычное пропагандистское вранье. Старзински был болтлив, но умен и хитер. Если вслушиваться в его рассуждения, то всегда становилось интересно. В штабе не ошиблись, прислав именно его. Старзински много знал о льдах, течениях, фауне и флоре этих мест, любил читать, весьма прилично был знаком с русской историей. Но слушать его постоянные споры с Бугой на политические темы — было для Больхена невыносимо.

— Прошу господ офицеров прекратить посторонние разговоры на мостике и заниматься своими служебными обязанностями! — резко оборвал спор Больхен.

Офицеры послушно замолчали.

Больхен посмотрел в бинокль. «Сибиряков» горел. Он резко сбавил ход, снова поставил дымовую завесу. Идя зигзагом, он упорно пытался достичь спасительного острова и выброситься там на берег.

Уполномоченный Государственного Комитета Обороны на Севере прославленный полярник Иван Дмитриевич Папанин в ладно сидевшей на его невысокой полной фигуре морской тужурке с нашивками контр-адмирала стоял у окна своего кабинета в Архангельске. Он ждал вызванного на прием капитана ледокольного парохода «Сибиряков» старшего лейтенанта Качараву. Тот явился минута в минуту.

— Садись, Анатолий Алексеевич, — сказал Папанин. — И слушай приказ. Пойдешь на остров Тыртов, затем на остров Русский. Выгрузишь там людей, оборудование и продовольствие. Будем открывать новые полярные станции. Затем следуешь на мыс Правды и остров Уединения, где сменишь зимовщиков. И обратно на Диксон. Там станешь ждать дальнейших распоряжений. На всю операцию даю тебе… — Папанин на минуту задумался, подсчитывая, — три недели.

Сидевший до этого молча Качарава, услышав о трех неделях, запротестовал.

— Чем недоволен? Мало времени даю? Так ведь война. Везде нужно спешить. — Иван Дмитриевич встал, подошел к Качараве, потрепал его по волосам. — Мы ведь именно тебе, Толя, поручили это важное дело. Помним о заслугах «Сибирякова». И как тюленей промышлял в тяжелые годы, снабжая людей мясом и жиром. И как хлеб из Сибири в голодную Россию возил. И как первым под парусами прошел Северным путем. Все помним. — Папанин вздохнул, потом продолжал: — И о твоих заслугах не забыли. Парень ты молодой, боевой и капитанствуешь хорошо. Перебрали многих и решили остановиться на тебе. Так что не возражать и кривиться, а радоваться надо, гордиться доверием.

— Сэрдэчно благодарю — гордиться. А чэм тут гордиться? — нервно, с легким грузинским акцентом повторил Качарава. — Идет война. Люди сражаются, гибнут. А мы… Раньше хоть десанты высаживали и то команда чувствовала, что занимается настоящим делом. А сейчас и вовсе в извозчиков превратились.

Папанин недовольно хмыкнул, быстро заходил по кабинету, затем с силой хлопнул ладонью по столу:

— Надоели вы мне все вот так! — он выразительно показал себе на шею. — У меня и без вас голова пухнет. Кадров нет. Скоро плавать будет некому. На курсах плавсостава двадцать матросов учатся, из них восемнадцать баб. Из двух десятков машинистов — семнадцать в юбках. А тут, кто ни придет из капитанов, одни и те же глупые разговоры. Что ж по-твоему, дурья твоя башка, Великий Северный путь теперь и отношения к фронту не имеет? Будто газет не читаешь, обстановку не понимаешь? Не ожидал от тебя таких разговоров, Анатолий.

— Все ясно, товарищ адмирал. — Качарава встал, по-военному вытянулся. — Газэты, действительно, в море читаем нерэгулярно, так как не получаем. Но радио слушаем.

— Вот так-то лучше, — улыбнулся Папанин. — Если уразумел — значит хорошо. Запомни сам и людям объясни еще раз — мы большое и наиважнейшее дело делаем. Почему, спрашивается, немцы в этом году здесь активничать стали? Хотят побольше наших сил отвлечь с сухопутных и морских фронтов, нарушить снабжение. Поэтому нам и приходится укреплять оборону, пушечки устанавливать в опасных местах, новые полярные станции открывать. Понял? А сейчас, браток, иди и не задерживайся. Желаю успеха.