И все же, возможно, ему это только показалось, капитан Соколов несколько раз ловил на себе ее настороженный любопытный взгляд.

Два дня спустя, когда Соколов в очередной раз утром вышел ни с чем от полковника Уайта, в узком коридоре штаба авиабазы он увидел Грейс. Она непринужденно сидела на подоконнике, свесив ноги на батарею парового отопления и курила. Сейчас она была в форме сержанта авиации США. При виде идущего по коридору Соколова девушка легко спрыгнула на пол, шутливо вытянулась, приложила руку к виску и неожиданно сказала на ломаном русском языке:

— С добрый утро, мистер Соколов.

Соколов даже опешил от такого приветствия.

— Вы говорите по-русски? — спросил он.

— Не очень прекрасно, — улыбалась она, радуясь, что удивила его. — Я изучала русский у нас в колледже. Но… очень, как это сказать, короткий время.

Грейс говорила медленно, долго подбирая слова и коверкая их.

— Зачем вам русский? Кто хочет общаться с американцами, должен знать английский?

— Нет, нет. Так считают только больваны, которые любят надувать щеки. — Она помолчала, бросила сигарету. — Мы жили в Берлине до 1937 года. Я видела, как наци устраивал облавы на человек, — она снова умолкла, и Соколов увидел, как сузились от гнева ее еще секунду назад улыбающиеся глаза. — С собаками. Как на диких зверей. Как хватали маленьких… чилдрен.

— Детей, — подсказал Соколов.

— Да, да, детей. С тех пор я их ненавижу. Вся моя семья очень уважает русских. А в армию я пошла воевать, а не сидеть здесь.

Соколов вспомнил, как американцы рассказывали в столовой, что полковник Уайт ни за что не хочет отпускать Грейс на фронт. Он говорит, что произведения искусства нельзя подставлять под пули. Родина не простит ему этого.

— Я думаю, что Уайту без вас есть кого послать в Англию, — сказал он.

— Трусливые зайцы, — резко проговорила Грейс. — Будь я мужчиной, я бы ни день не сидела здесь. А они… только ищут романы… А вы, наверное, очень храбрый человек, мистер Соколов, — сказала она после паузы.

— С чего вы взяли?

— У вас много этих… — Грейс задумалась, подыскивая слово. Затем расстегнула молнию на канадке Соколова и дотронулась пальцем до каждого из его орденов. — Много-много. Ну, как они будут по-русски? — Она беспомощно посмотрела на Соколова.

— Наград?

— Да, да. Наград. Вы очень храбрый.

— Храбрый? — вздохнув, переспросил он. — Не знаю. Пожалуй, нет. Просто я упрям и, как вы, ненавижу фашизм. Мы должны во что бы то ни стало его победить.

Соколов спохватился, посмотрел на часы.

— Извините, Грейс. Меня ждут. Всего хорошего.

Он прошел по коридору шагов десять и обернулся. Грейс стояла на том же месте и смотрела ему вслед. Она улыбнулась ему, и Соколов махнул ей рукой.

В воскресенье около десяти часов вечера, когда закончился очередной вестерн и советские и американские летчики и техники гурьбой вывалились из кино, собираясь идти к себе в гостиницу, они услыхали, как в танцевальном зале негритянский джаз лихо наяривал переложенную для танцев популярную русскую мелодию «Полюшко-поле». Услышать такую музыку, когда ноги сами едва не начинали выделывать па, и не зайти в зал, было выше их сил.

В ярко начищенном паркете, как в темной воде озера, отражались затейливые люстры. Танцующих было немного. Несколько женщин со своими кавалерами. Около десятка пар составляли мужчины. Они танцевали друг с другом, как у нас говорят «шерочка с машерочкой», делая смешные телодвижения и кривляясь, чтобы рассмешить стоявших вдоль стен товарищей.

Внезапно в зал, сопровождаемая толстым майором интендантской службы, вошла Грейс. На ней была индейская куртка из лосиной кожи, расшитая бисером, на шее повязан яркий шелковый платок, а ноги обуты в высокие шнурованные ботинки.

— Сто тысяч чертей, — восхищенно сказал Джозеф Имбер, провожая глазами девушку. — Достанется ж кому-то такая красотка. Отдал бы все до последнего цента, лишь бы оказаться на его месте.

— Жди, жди, — рассмеялся Голдсмит. — Нашелся миллионер из Техаса. Сдался ты ей с твоей тысячью долларов.

Грейс окинула быстрым взглядом столпившихся неподалеку от входа американских и русских офицеров, заметила среди них высокую фигуру Соколова, подошла поближе.

— Какой… инджастис, — громко сказала она. — Где-то женщины страдать недостаток партнеров, а здесь скучать столько отчаянных храбрецов. Танцуем, мистер Соколов?

Она улыбнулась ему, показав ряд ровных белых зубов.

— Не танцевал давно, — признался Соколов, будто заранее извиняясь. — А впрочем, и раньше не был большим мастером.

— Ничего. Заключим взаимный соглашение, — весело говорила Грейс. — Вы совершенствуй меня в русский язык, а я вас в танцы.

От ее волос пахло свежескошенным сеном, а в расстегнутом вороте куртки виднелся кусочек смуглой нежной груди.

— Ладно, — сказал Соколов, отводя глаза. — Тогда начнем. Не в танцы, а танцам.

— Понятно, — повторила она. — Танцам.

— Боюсь только, что наш курс мы не успеем закончить. Уайт уверяет, что на днях должны прибыть самолеты.

Грейс промолчала. Они протанцевали еще один танец, не сговариваясь вышли на улицу и медленно пошли по короткой Даусон-стрит. Дождь, который лил с самого утра, наконец, перестал. На северо-западе низко над горизонтом застыло огромное солнце. Оно было тусклым и смотреть на него можно было не щурясь. Городок кончился. Вокруг расстилалась болотистая тундра. Серое море мхов, серые валуны, низенькие и чахлые ели и пихты. У самых ног бежал разбухший от воды ручей.

— Какая, интересно, в нем водится рыба? — прервал молчание Соколов.

— Не знаю. Кажется, троуд. Форель по-вашему. — Грейс была задумчива и молчалива.

— У нас тоже форель, — оживился Соколов. — И природа очень похожа. Север есть Север.

Они остановились, закурили и несколько минут стояли молча, глядя на быстро текущую у ног воду.

— Мистер Соколов, — первой прервала молчание Грейс. — Вы сами сбили хоть один немецкий самолет?

— Да, — просто сказал он. — Одиннадцать штук.

Грейс на миг подняла на него глаза, и Соколов прочел в них восхищение.

— И ни разу не были ранены?

— Был. Но уже на земле. Ударом ножа.

Грейс дотронулась до шрама на его щеке.

— Здесь?

Соколов кивнул.

— Ваша жена, наверное, очень страшно за вас?

— У меня нет жены, Грейс. Она ушла от меня.

— От вас?! — потрясенно спросила она. — Ушла от вас?

— А что здесь особенного? — удивился Соколов.

— Вы такой… такой… — Грейс беспомощно посмотрела на него, сказала убежденно: — Я б не ушла.

Они стояли рядом, не касаясь друг друга, испытывая странное неодолимое желание приблизиться и каждый по-своему боясь сделать это. Он, иностранец, наслушавшийся рассказов о своенравном пуританском нраве Грейс, опасаясь разрушить очарование первого свидания. Она — еще не в силах понять, что происходит с нею в обществе этого мужественного русского летчика.

— До войны мы жили с родителями в небольшом рабочем поселке в Донбассе, — неожиданно начал Соколов. — Отец, мать, старшая незамужняя сестра и я. Отец заведовал хирургическим отделением больницы. Мы с ним очень не ладили. Он был строг, крут, а я упрям, скрытен и к тому же плохо учился. По английскому языку, например, у меня всегда были двойки. По нескольку дней мы с сестрой не разговаривали с отцом. И все же, когда к нему в больницу попадал очень тяжелый больной, он звонил нам домой и говорил, что нужна кровь нашей группы.

— И что же?

— Мы с сестрой немедленно приезжали, давали кровь, а потом снова могли не разговаривать друг с другом.

— А сейчас вам кажется, что вы были несправедливы с ним? — спросила Грейс.

— Да, — с готовностью согласился он. — Я часто думаю об этом.

Почти два часа они бродили вдвоем в тот вечер. Несмотря на резкость суждений, на непривычную порывистость и максимализм оценок, Грейс была искренна и доверчива, как ребенок. Беседовать с ней было легко и интересно. Она томилась пребыванием на этой расположенной в глубоком тылу воздушной базе и хотела сражаться с нацистами лицом к лицу.