Ханна разглядывала что-то на капоте джипа, и то, как она отпрянула, напомнило ему себя самого несколько секунд назад. Он увидел свой рисовальный альбом, который она закрыла с вызывающим выражением на лице и особым наклоном головы, который говорил, что она не желает смущаться из-за того, что оказалась пойманной с поличным.

– Нашли все, что вам требовалось? – спросила Ханна.

Зак улыбнулся, глядя на альбом, лежащий на капоте.

– Да, благодарю. Прекрасный дом.

– Спасибо. Я в нем выросла.

– У вас, должно быть, невероятно мощная иммунная система, – проговорил он, стараясь, чтобы его лицо оставалось серьезным.

– Эй, поосторожней. Я вас предупреждала. – На секунду Ханна сжала кулаки, но выражение лица было веселым. Она указала на альбом. – Я ничего не собиралась вынюхивать. Просто не хотела, чтобы ваша сумка оставалась в джипе. И знаете… любопытство женщины, которая тоже рисует… ну и все такое. Не беспокойтесь: у меня нет ощущения, будто я заглянула вам в душу, – сказала Ханна.

Он подумал о единственном рисунке в альбоме, результате сделанной этим утром неудачной попытки.

– Я пытался зарисовать вид, открывающийся с вершины вон того холма, – признался он.

– Но дело не пошло?

– Думаю, я… потерял мое моджо[48], – пошутил он. Она проницательно смотрела на него, сощурив глаза от яркого солнца.

– Это действительно так? – тихо проговорила она, и в ее голосе не было недоброжелательности. Зак решил не отступать, но не мог придумать никакого быстрого способа, чтобы утвердить свою позицию. – Вообще-то, я считаю, что художнику всегда полезно помнить, почему он рисует то, что рисует. Почему, например, вы захотели подняться на холм и нарисовать тот вид?

– Гм… Право, не знаю. Может, оттого, что он красивый?

– А на самом деле? Вы решили нарисовать его потому, что он красивый, или потому, что сочли его таковым? Потому что подумали, что это такой вид, который вы хотите нарисовать?

– Трудно сказать.

– В следующий раз остановитесь и задайте себе этот вопрос. Тогда вы можете не получить ожидаемого ответа.

– Я больше не уверен, знаю ли, что хочу нарисовать.

– Тогда, пожалуй, стуит попробовать задуматься о том, почему вы хотите рисовать. Иными словами, для кого. Подумайте о человеке, для которого рисунок предназначается. Это помогает, – предложила она.

– Почему вы вчера бросили меня одного? – спросил он, удивляясь самому себе.

Ханна с осторожной улыбкой протянула Заку альбом:

– Я не бросала.

– Да полно. Признайтесь, что так и было. Это произошло, когда я спросил, есть ли кто-то еще в доме Димити.

– Нет-нет. Просто мне требовалось уйти, вот и все. Правда. В «Дозоре» никого нет, кроме хозяйки. Мне это доподлинно известно.

– Вы поднимались на второй этаж?

– Эй, я думала, вы пришли ради экскурсии по ферме, а не для того, чтобы допрашивать меня о соседях! – Она чуть было не отвернулась от него, но Зак схватил ее за локоть. Правда, тут же отпустил, пораженный худобой руки под тканью блузки. И ее теплом.

– Извините, – проговорил он. – Просто я совершенно уверен, что там кто-то находится.

Ханна, казалось, хорошенько подумала, прежде чем ответить.

– Я ходила наверх. И там никто не живет, кроме Димити, – заверила она. – А теперь говорите: нужна вам экскурсия или нет?

Какое-то мгновение она строго смотрела на него, выгнув брови, но как-то так получалось, что даже самое свирепое выражение лица хозяйки фермы вызывало у Зака лишь улыбку.

Зимние месяцы прошли как в тумане. Ноющие пальцы рук, онемевшие ступни. Димити носила тяжелые башмаки, кожа которых стала дубовой от старости и непогоды. Они были ей чересчур велики – их позабыл в «Дозоре» гость, пулей вылетевший через заднюю дверь, когда услышал, как его жена ломится в коттедж. Он за ними не вернулся, и они достались Димити. Однако ее носки проносились на пальцах и пятках, а штопки хватало не больше чем на пару дней. В грубых башмаках было холодно, и они постоянно набивали мозоли. Когда Димити встречалась с Уилфом Кулсоном на сеновале Бартонов, она плюхалась в рыхлое сено, стягивала обувь и изо всех сил растирала ступни, чтобы они опять стали теплыми.

– Если хочешь, я сделаю это. Мои руки теплее, – предложил Уилф однажды, когда на улице с неба падал ледяной дождь.

В сырую погоду Бартон держал скот в хлеву под сеновалом. Вода почти не уходила с его полей, и земля в дождь превратилась бы под копытами стада в непроходимое болото. Тепло от коров поднималось кверху, заполняло сеновал и смешивалось со сладковатым густым запахом навоза. Если зарыться в сено, то можно было почувствовать тепло – даже в то время года, когда казалось, что солнце навсегда останется слабым и бледным.

– Мне щекотно, когда ты это делаешь, – ответила Димити, отдернув ноги от костлявых рук своего приятеля.

К тому времени ей и Уилфу исполнилось по пятнадцать, и с виду он даже, по ее мнению, подрос, хотя оставался по-прежнему худым. Его плечи стали широкими, лицо вытянулось, приобрело более серьезное выражение. Когда Уилф говорил, его голос то и дело переходил с мягкого тенора на хриплый неровный скрип.

– Дай попробую, – продолжал настаивать он.

Уилф крепко ухватил ее ноги, и она почувствовала себя смущенной из-за сырых, расползающихся носков и исходящего от них неистребимого запаха, оставшегося в башмаках от предыдущего владельца. Уилф зажал между ладоней ее холодные ступни, и на какой-то блаженный миг она ощутила, как тепло ее друга наполняет их. Она закрыла глаза, слушая, как дождь стучит по железной крыше и как внизу шевелятся и вздыхают коровы. Ее и Уилфа нельзя было ни увидеть, ни услышать. Они оставались вне досягаемости кого бы то ни было.

Когда Димити снова открыла глаза, Уилф смотрел на нее особенным взглядом. Он появлялся у него все чаще и чаще, этот взгляд – пристальный и серьезный. Вид у Уилфа при этом был одновременно и беззащитный и угрожающий, а в районе гульфика ткань брюк натягивалась, так что в паху образовывалась выпуклость. Димити нахмурилась и подобрала под себя ноги.

– А что сказала бы твоя мать, если бы застукала тебя здесь вместе со мной? – спросила она.

Уилф посмотрел вниз, на дверь хлева, словно ожидая, что сейчас она распахнется и на грязном истертом пороге на фоне рябых от дождя луж коричневатого цвета появится мамаша Кулсон с лицом таким же мрачным, как эти лужи.

– Она надает мне затрещин, это уж точно. И не посмотрит, что я выше нее на полголовы, – сказал он угрюмо. – С каждой неделей моя мамаша становится все злее и злее.

– И моя тоже. На прошлой неделе влепила мне оплеуху за то, что я не счистила помет с куриных яиц. Хотя на улице шел такой град, который перебил бы все содержимое корзины, прежде чем я успела бы их вытереть и принести в дом.

– Странно, что они не подруги. Вот бы встретились и надавали друг дружке пощечин, вместо того чтобы отвешивать их нам.

– Как думаешь, кто победил бы? – с улыбкой спросила Димити, перекатываясь на другой бок.

– Моя мама не побоится использовать палку, если придется. Видела бы ты, как она отдубасила зад нашего Брайана, когда поймала братца на краже денег из ее кошелька!

– Валентина будет использовать все, что подвернется под руку, – сказала Димити уже серьезно. Ей вдруг разонравилось представлять драку матери и миссис Кулсон. – Мне и вправду иногда кажется, что она может убить человека, если тот попадется ей в неподходящий момент. – Уилф засмеялся и бросил в нее клок сена, который Димити сердито отшвырнула в сторону. – Я не шучу! Это ей ничего не сто́ит.

– Если она тебя ударит, я с ней потолкую по-свойски… Не сомневайся! – закончил Уилф как можно убедительнее, потому что Димити в ответ на его слова рассмеялась.

– Ты не станешь этого делать, потому что она бьет меня так же регулярно, как наступает прилив, и ты это хорошо знаешь. Но я не виню тебя за хвастовство, Уилф Кулсон. Если бы я могла что-то изменить, то изменила бы. И я сделаю это, когда подрасту. Обещаю. – Она перевернулась на спину, скрутила из сена жгут и осторожно завязала его узлом.