– Я ему скажу. Он будет счастлив.

– Деревенский типаж! Димити должна чувствовать себя униженной оттого, что он хочет ее нарисовать, – вставила Элоди. Но Делфина лишь повела глазами, так что Димити проигнорировала это замечание.

Через два дня произошло то, чего Димити больше всего опасалась. Она была на втором этаже, в своей спальне, переодеваясь к завтраку после того, как покормила свинью и кур, собрала яйца и вылила в уборную содержимое ночных горшков. Маленькое окошко в ее комнате выходило на север, и из него была видна ведущая к «Дозору» дорога. Димити собирала волосы в пучок на затылке с помощью заколок, когда увидела Чарльза Обри. На нем были облегающие темные брюки и голубая рубашка с жилетом, застегнутым на все пуговицы, чтобы уберечься от утренней прохлады. Сердце Димити заколотилось. Она прильнула лицом к стеклу и вытянула шею для того, чтобы увидеть, как он подходит к двери. Интересно, во что одета Валентина? Девушка лихорадочно пыталась это вспомнить, в то же время надеясь, что на матери уже нет зеленого халата, того самого, просвечивающего, который то и дело откровенно распахивался и обнажал темные закоулки ее тела. Димити принялась раздумывать о том, не следует ли ей сбежать вниз, первой добраться до двери и под каким-нибудь предлогом отослать мистера Обри восвояси. Кухонный стол был усеян мертвыми лягушками. Она мысленно представила их себе и в ужасе закрыла глаза. Мертвые лягушки с мягкими вспоротыми животами и миска с их внутренностями. Их тела отодвинуты в сторону, незрячие глаза покрыты пленками, перепончатые лапки обвисли. Валентина получила заказ на два оберега: для спасения от порчи и для охраны новорожденного. Розовато-серые внутренности предстояло переложить в стеклянные баночки и запечатать воском. Сверху их следовало обвить веточками розмарина, словно они могли скрыть спрятанные внутри останки умерщвленных созданий.

Слишком поздно. Димити услышала, как гость постучался в дверь, а также то, как мать почти сразу подошла, чтобы ее открыть, а затем сквозь перекрытие донеслись приглушенные голоса. Его голос, гулкий и мягкий, словно гудение ветра, и голос Валентины, тихий и жесткий, звучавший вызывающе, будто она против чего-то возражала. Димити медленно двинулась к двери своей спальни и как можно тише приоткрыла ее – как раз вовремя, чтобы услышать, как захлопнулась входная дверь и раздались шаги двух человек, идущих в гостиную. Потом дверь гостиной закрылась, и Димити никак не могла разобрать, о чем они там говорят. В коттедже «Дозор» стены были толстые, каменные, за многие века они впитали в себя уйму слов и не желали с ними расставаться. Минут через пять или немного больше она услышала, как отец Делфины уходит. Она ждала так долго, как смогла себя заставить, а потом спустилась вниз, вся трепеща.

Валентина сидела за кухонным столом. Одной рукой она держала зажженную сигарету, а другой – собирала разрозненные фрагменты внутренностей и бросала их в миску.

– Итак, – сказала она жестко. – Вот куда ты сбегала, вместо того чтобы мне помогать. Якшалась с этими чистенькими приезжими.

Димити знала, что оправдываться не стоит. Это еще сильней разозлило бы Валентину, привело бы ее в бешенство. Провинившаяся осторожно вытащила из-под стола табурет и опустилась на него. На Валентине она увидела тот самый зеленый халат. Правда, поверх него был повязан старый передник – измазанный кровью, весь в пятнах. Грязный, но хоть не просвечивающий. Ее нечесаные волосы были перехвачены сзади куском бечевки, а на веках виднелись размазанные зеленые тени, оставшиеся с вечера.

– А я-то думала, тебя вечно нет дома потому, что ты ходишь добывать для нас всякие полезные припасы. И удивлялась, почему это занимает у тебя так много времени. Теперь я все поняла! – Последние слова она рявкнула изо всей мочи.

– Я ходила, мама! Клянусь! Просто Делфина мне помогала. Она учится распознавать растения и помогает мне… Это дочь мистера Обри…

– О, теперь я все знаю и о ней, и обо всей ее семье тоже. Ее отец все мне рассказал, хоть я и не тянула его за язык. Заглянул в каждый угол, все вынюхивал, словно кошка. Пришлось закрыть дверь гостиной, потому что больше невозможно было глядеть, как он шныряет повсюду глазами! Он не имел никакого права приходить сюда, а ты не имела никакого права его сюда приглашать.

– Я не приглашала, мама. Клянусь, я этого не делала!

– О, ты готова поклясться в чем угодно, да? Теперь я это вижу. Теперь я уже никогда не буду уверена, говоришь ты мне правду или нет… Заткнись! – гаркнула Валентина, когда Димити попыталась что-то возразить.

С минуту они сидели молча. Димити смотрела на свои руки и слушала, как кровь пульсирует в ушах, а Валентина долго и зло затягивалась сигаретой. Затем мать, словно змея, рванулась вперед, схватила дочь за запястье и прижала ее руку к столу, повернув ладонью вверх. Зажженная сигарета оказалась в дюйме от кожи.

– Нет, мама! Не делай этого! Я не виновата, клянусь! – закричала Димити. – Пожалуйста, не нужно!

– О чем еще ты мне не рассказала? Чем ты с ними там занималась? – спросила Валентина, подозрительно прищурив глаза. Ее груди колыхались под фартуком, в то время как Димити боролась, пытаясь выдернуть руку. Но мать держала железной хваткой. – Перестань вырываться, а то я отрежу тебе твою чертову руку! – рявкнула Валентина.

Димити перестала извиваться, ее тело обмякло от страха и сердце ушло в пятки. Пот выступил на лбу, холодный и липкий. Валентина яростно вдавила зажженную сигарету в ладонь дочери. Сразу же начал образовываться волдырь, белый пузырек в центре красного пятна. Однако Димити даже не вздрогнула, слишком напуганная для того, чтобы шевельнуться, хотя боль казалась ей невыносимой. Слезы застилали глаза, и ей пришлось сглотнуть несколько раз, прежде чем она смогла заговорить.

– Все было так, как я сказала, мама, – произнесла она в отчаянии. – Я играла с их девочкой, учила ее находить полезные травы. Это… все.

С минуту Валентина еще смотрела на нее, а потом отпустила.

– Играла? Ты больше не ребенок, Мици. Время игр прошло… Ну ладно, – сказала она, затягиваясь новой сигаретой. – В конце концов, твои фокусы могут обернуться некоторой пользой. Он хочет тебя рисовать. Считает, будто он художник. Так вот, я ему сказала, что ему придется платить за эту привилегию. – Эта мысль, казалось, подняла ей настроение, так что через некоторое время мать встала и потянулась всем телом. Затем пошла прочь, к лестнице, по пути взъерошив волосы Димити. – Закончишь эти обереги, пока я отдыхаю, – проговорила она.

Лишь когда мать вышла из кухни, Димити осмелилась сдуть пепел с руки. От пережитого она едва могла дышать. Димити поднесла обожженную руку к свету и увидела, как заблестела поверхность волдыря. Бедняжка терпела, боясь потревожить мать своим плачем. Потом она встала и пошла искать бальзам из колдовского ореха[42], чтобы смазать ожог.

– Так как же отреагировала ваша мать, когда Обри пришел, чтобы спросить, нельзя ли вас нарисовать? Думаю, не все дали бы на это разрешение, учитывая, что вам, кажется, было всего… лет четырнадцать, да? – говорил молодой человек, сидящий напротив нее. Ах, сколько у него вопросов. Он сидел, наклонившись вперед и засунув пальцы между колен, что ее раздражало. Слишком ретивый. Но лицо у него доброе, все время доброе.

Левая рука зачесалась, и она стала поглаживать большим пальцем дряблую плоть, пока не нащупала выпуклый шрам. Небольшой гладкий выступ зарубцевавшейся ткани точно такого же размера и такой же формы, какие имел волдырь, на месте которого он остался. Димити все время ненамеренно срывала образовавшийся струп и постоянно теряла пластыри, которые на него накладывала Делфина. «Я жарила печень, и раскаленный жир брызнул на руку». Под струпом рана была глубокой и болезненной. В комнате стояла тишина, и внезапно Димити почувствовала, что не один только молодой человек слушает ее, ожидая ответа.