К вечеру того же дня генерал-адъютант Нарбонн был послан из Петровского с небольшим отрядом спасать от огня Слободской дворец (французские мемуаристы называли его исключительно Желтым дворцом). Отряд смог пробраться к дворцу, делая большие объезды из-за пожаров, только к 10 часам вечера. По дороге отряду попадалось «на улицах много вооруженных русских солдат, свободно разгуливавших», немало было и русских раненых, старавшихся «укрыться от пламени». Была встречена «толпа жителей, нагрузивших на свои повозки все наиболее ценное, и которых наши солдаты грабили». Нарбонн дал этим жителям эскорт, чтобы они смогли выбраться со своим скарбом в пригород. Достигнув Желтого дворца, люди Нарбонна убедились, что его уже невозможно спасти. Полюбовавшись напоследок роскошью обстановки и «свернув множество картин», они возвратились в Петровское[640].
Вечером 17-го отправился с десятью солдатами в ночную экспедицию бравый Бургонь. Той ночью они расправились с несколькими «поджигателями», попытались спасти от огня 17 русских раненых, успешно боролись с огнем в кварталах Мясницкой части. Продолжал идти сильный дождь, но пожар не унимался[641].
18-го сентября дождь, начавшийся накануне, продолжал идти. Ветер заметно ослабел. «Наевшись, огонь уже не был столь значительным», — вспоминал тот день по горячим следам Пейрюсс[642]. Однако во многих районах огонь еще продолжался и даже «вспыхнул в нескольких местах» (Сюрюг). Ряд участников событий, находившихся 18-го в Москве, даже утверждали, что пожары тогда заметно усилились. Так, Вьонне де Марингоне пишет, что ураган возобновился «с новой силой, так что было невозможно находиться на улицах и площадях. Я выглядывал в окно, изучая картину, которую стал представлять город…» В этот день Вьонне де Марингоне сам арестовал человека, который пытался поджечь дом, в котором расположился офицер. Вьонне де Марингоне не стал его расстреливать и приказал препроводить в тюрьму[643]. Сохранить дом все же не удалось[644].
Ларей, главный хирург Великой армии, также не уезжал из Москвы в Петровское. Он «остался в уединенном каменном доме, стоявшем во французском квартале (то есть в Мясницкой части. — В.З.) недалеко от Кремля». Оттуда он и наблюдал «ужасный пожар». Странно, но он полагал, что будто «пожар достиг высшей степени напряжения» только в ночь с 18-го на 19-е сентября[645].
По-видимому, такая разноголосица может быть объяснена двумя обстоятельствами. Во-первых, тем что люди, оставшиеся в городе, оценивали происходящее на основе того, что происходило непосредственно вокруг них. Во-вторых, несомненной путаницей, которая должна была возникнуть в их памяти, хотя бы и спустя только несколько дней после пережитых событий. Тем более, что день и ночь было тогда так легко перепутать! В любом случае ясно одно: 18-го сентября сильные пожары еще продолжались, и сохранялась явная угроза их нового усиления. Тем не менее, уже утром 18-го император решил возвратиться в Кремль[646].
Утро 18-го сентября было хмурым. Продолжал идти дождь. Несмотря на это, Москва все еще горела. Гарь, липкая грязь и зловоние заполнили полуразрушенные улицы Москвы и окрестности города. Благодаря волшебному дневнику, который вел обер-шталмейстер императора, мы и в этот раз с большой долей точности можем сказать, что около 9 часов утра Наполеон сел на жеребца по имени Моску (le Moscou — Москва!) и двинулся из Петровского по направлению к городу[647]. Он был в обычном сером рединготе и черной шляпе, его окружала большая свита и дежурные эскадроны. «Император возвратился из Петровского в Кремль, в ожидании предложений о мире, на который все еще надеялся»[648]. Эта фраза командира 4-го линейного полка Монтескьё Фезенсака удивительно емко, хотя и оставляя в стороне нюансы, вьгразила главный смысл происходившего события, «…он уверял себя, — писал об этом Сегюр, — что два таких великих имени, как Наполеон и Москва, соединенные вместе, окажутся достаточными для завершения всего. Поэтому он решил вернуться в Кремль…»[649] Наполеон как победитель должен был находиться в завоеванной столице, в самом ее сердце.
Первоначальный путь Наполеона, по выезде из Петровского, пролегал до Тверской заставы, среди биваков 4-го армейского корпуса. Вице-король Эжен Богарнэ был среди тех, кто сопровождал императора в тот день. Именно об этом участке пути нам поведал Сегюр: «Лагерь, через который ему (Наполеону. — В.З.) надо было проехать, чтоб достигнуть Кремля, имел странный вид. Он находился среди поля, покрытого густой холодной грязью. Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золоченых дверей, и вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шелком. У ног их валялись груды кашемировых шалей, драгоценных сибирских мехов, затканных золотом персидских материй, и перед ними стояли серебряные блюда, из которых они должны были есть лепешки из черного теста, испеченные под пеплом, и наполовину изжаренное и еще кровавое лошадиное мясо. Странная смесь изобилия и нужды, богатства и грязи, роскоши и бедности! Между лагерями и городом постоянно встречались толпы солдат, тащивших добычу или гнавших перед собой, точно вьючных животных, мужиков, нагруженных добром, награбленном в их же столице»[650]. «Вступив в город, — продолжает далее Сегюр, — император был поражен еще более странным зрелищем. От всей огромной Москвы оставалось только несколько разбросанных домов, стоявших среди развалин! Запах, издаваемый этим поверженным колоссом, сожженным и обуглившимся, был очень неприятен. Горы пепла и местами оставшиеся стоять остовы стен и полуразрушенные столбы были единственными признаками пролегавших здесь улиц. Предместья были заполнены русскими, мужчинами и женщинами в полуобгоревшей одежде. Они блуждали, точно призраки, среди развалин». И далее: «Все дороги были загромождены; площади, как и лагеря, превратились в базары, где происходила меновая торговля…»[651]
Описание Сегюра является отнюдь не плодом поэтического воображения. «Счастливы те, кто не видел этого ужасного зрелища, этой картины разрушения», — сдержанно сообщает Коленкур, который сопровождал императора, о том возвращении в Москву[652]. Рядом с императором ехал и Богарнэ. «Город почти полностью превращен в пепел», — написал он вечером того дня жене. «Ты не можешь представить того ужасного спектакля, который мы наблюдали своими глазами во время этого пожара. Хорошо, если в городе осталось 80 (так в тексте. — В.З.) из 100000 жителей. Они здесь без пищи, без одежды, без того, чтобы укрыть свои головы в момент, когда придет то время года, которое здесь столь сурово; это внушает ужас!»[653].
Въехав в город через Тверскую заставу, император проследовал по Тверской-Ямской и Тверской до Страстной площади, на которой, повешенные на деревьях, болтались трупы «поджигателей», затем — по Тверской улице — до Кремля, в который въехал, скорее всего, через Никольские ворота. Судя по записям Коленкура, в Кремле император оставался недолго. Он пересел с Моску на жеребца Варшава (le Varsovie) и вновь отправился в город[654].
