Уже с 1812 г. за Ростопчиным в Европе прочно утвердится (в том числе благодаря бюллетеням и письмам Наполеона) слава «русского Герострата», «римлянина», который предал священную столицу огню и поруганию. Ростопчин будет реагировать на эти разговоры по-разному, то «скромно» принимая славу «победителя Наполеона», то категорически от нее отказываясь. Наконец, в 1823 г., еще живя в Париже, но готовясь к возвращению на родину, Ростопчин опубликует сочинение «Правда о московском пожаре», в котором громогласно попытается снять с себя славу организатора московского пожара и возложить ее на весь «русский народ»[241]. Это самоотречение Ростопчина вызовет волну споров и осуждений автора, чьим словам ни в России, ни в Европе никто не будет спешить верить. Лукавил ли Ростопчин? В сущности, нет. Только немногие в те годы прозорливо увидят суть произошедших в 1812 г. в Москве событий. Старинный приятель Ротопчина С.Р. Воронцов, наблюдавший Россию из английского далека, уже в марте 1813 г. напишет Федору Васильевичу так: «Вы были той благодетельной искрой, которая возбудила к проявлению чудный нрав наших дорогих соотечественников, тех, которых называют чистокровными русскими, говорящими одним языком, исповедующими одну веру»[242]. Сам Ростопчин скажет Варнгагену фон Энзе: «Я поджог дух народа, а этим страшным огнем легко зажечь множество факелов»[243].
Ростопчин более ясно, нежели Воронцов, осознавал природу этого «духа народа». Как никто другой из числа русских аристократов он ненавидел русских простолюдинов, но его неизменно, как писал П.А. Вяземский, «влекло к черни: он чуял, что мог бы над нею господствовать». Ловко манипулируя толпой и, по временам, разжигая в ней самые страшные инстинкты, не останавливаясь ради этого перед беззаконием и преступлением, Ростопчин направлял народную энергию по тому пути, на котором, по его мнению, она не только уничтожит неприятеля, но и поможет сохранить патриархально-крепостнический уклад всей российской жизни. Обрекая первопрестольную столицу на уничтожение, Ростопчин добивался (и добился) еще одного, не менее важного результата, — между оккупационными властями и обездоленным народом сейчас уже не сможет возникнуть никакого сближения. Русские простолюдины теперь будут совершенно глухи к словам «свобода» и «вольность», а европейские солдаты, в свою очередь, уже не смогут относиться к русским иначе как к диким и темным варварам.
В последние годы жизни Ростопчина, если какие-то тревоги и станут одолевать его, то они будут связаны с настойчивыми попытками его супруги Екатерины Петровны обратить детей из православия в католичество. Что же до убийства Верещагина, то следует признать совершенно справедливым суждение П.А. Вяземского: «… смерть Верещагина осталась темным пятном в памяти его; но она не легла неизгладимым и неискупимым грехом на совести его. Ни в письмах его, ни, сколько мне известно, в самых потаенных разговорах его с приближенными ему людьми… нигде не отозвалась трагическая нота, которая звучала бы угрызением совести и раскаянием»[244].
В сентябре 1823 г. Ростопчин возвратится из Парижа в Москву и умрет там 18 января 1826 г. Его похоронят на Пятницком кладбище рядом с любимой и незадолго то того умершей дочерью Елизаветой.
Душеприказчиком Ростопчина будет его верный клеврет Адам Фомич Брокер. Он намного переживет своего благодетеля, скончавшись в 1848 г. на 77-м году жизни. Умрет он в совершенной бедности, до конца жизни, судя по многочисленным отзывам современников, оставаясь необыкновенно вспыльчивым и бескорыстным человеком.
Федор Петрович Ключарев, сосланный Ростопчиным вместе с женой возле Воронежа, будет находиться там под пристальным наблюдением местных властей[245]. Между тем, смещение и ссылка Ключарева вызовут «переполох» (А.Е. Ельницкий) в Петербурге. Министр внутренних дел О.П. Козадавлев и министр полиции АД. Балашов будут поражены столь явным самоуправством Ростопчина, отправившим в ссылку чиновника генеральского ранга, что, по всем существовавшим правилам, можно было сделать только с одобрения государя. 24 февраля 1813 г. Сенат даст предварительное заключение по поводу деятельности Ключарева. Будет решено «строжайше исследовать» его подозрительные поступки и «учинить суждение на основании законов». Государственный совет такое решение одобрит[246]. Однако Сенат с приведением своего решения в действие будет медлить, в то время как Ключарев, судя по всему, будет продолжать находиться в ссылке фактически без средств. Поэтому 24 февраля 1814 г. Александр I распорядился о выдаче Ключареву жалованья почт-директора. И только 31 мая 1816 г. Сенат предпишет московскому губернскому правлению исследовать вопрос о поступках Ключарева и учинить суждение на основании закона. Но уже 28 июня 1816 г. последует Высочайший указ, в коем было сказано: «Вознаграждая потерпенное бывшим московским почтдиректором, действительным статским советником Ключаревым удаление от должности, произведенное по обстоятельствам 1812 года тогдашним московским местным начальством, Всемилостивейшее жалуем его в тайные советники, и облекая званием сенатора, повелеваем присутствовать ему в Правительствующем Сенате». 22 августа того же года Комитет министров решит дело в отношении Ключарева «почитать оконченным»[247].
После возвращения Ключарева из ссылки его будут продолжать преследовать горести и печали. К началу 1820-х гг. он потеряет двух замужних дочерей и трех женатых сыновей (!), и от всех их останутся сироты, оказавшиеся на иждивении Федора Петровича. Из детей в живых окажется только один сын и, как напишут современники, «самый худший» (не тот ли самый Михаил, который дал Верещагину злополучную гамбургскую газету?). Преставится Федор Петрович Ключарев 1 июля 1822 г., оставив после себя огромные долги.
Отец Михаила Верещагина, Николай Гаврилович, переживет трагические события 1812 г., несмотря на то, что будут ходить упорные слухи, будто толпа возбужденного народа убила тогда же, 2 сентября, и его[248]. Возможно, так бы и произошло, если бы дом Николая Гавриловича не находился довольно далеко от Кремля, за Яузой, на Николоямской улице. Во время посещения Москвы в 1816 г. император Александр I пригласит Николая Гавриловича Верещагина к себе и будет беседовать с ним. На следующий день государь прикажет отправить Верещагину бриллиантовый перстень и распорядится выдать ему 20 тыс. рублей. Год смерти Николая Гавриловича нам неизвестен.
Несмотря на смерть Михаила Верещагина, дело в отношении его, как и в отношении Мешкова, еще долго не будет закрыто. В самый канун вступления неприятеля в Москву московский Сенат должен будет удалиться в Казань. Производство дела остановится. Только благодаря вмешательству министра юстиции И.И. Дмитриева в начале 1813 г. оно будет возобновлено. 24 февраля 1813 г. 6-й департамент Сената, все еще находившийся в Казани, отправит Дмитриеву для доклада императору заключение. В отношении Мешкова там будет значиться: «Лиша чинов и соединенного с оными дворянского достоинства, написать в солдаты, а буде окажется не способным к воинской службе, то сослать в Сибирь на поселение». В отношении же Михаила Верещагина там говорилось, что он показал себя «изменником Отечеству своему» и подлежит смертной казни, но по смягчающим обстоятельствам «лиша его Михайлу Верещагина доброго имени, согласно мнению главнокомандующего в Москве графа Ростопчина, наказать его Верещагина кнутом двадцатью ударами; потом, заклепав в кандалы, сослать в каторжную работу в Нерчинск»[249].
