Натворивший дел Мо Янь и не думал скрываться, он тупо стоял перед приводным ремнём, и на лице его отражалось недоумение. Наверняка раздумывал, паршивец, и чего это вдруг ремень слетел из-за какой-то маленькой струйки? Вбежав в генераторную, Цзиньлун первым делом влепил Мо Яню затрещину, потом дал пинка под зад и только потом нагнулся и поднял приводной ремень. Сначала наладил на вал электродвигателя, другой край — на маховик. Вроде бы получилось, но стоило убрать руку, как ремень опять свалился. Размок от мояневых упражнений. Цзиньлун натянул ремень металлическим прутом, чтоб держался, потом согнулся и наложил кусок чёрной блестящей восковки. Прокрутил, чтобы она притёрлась и не спадала.
— Тебя кто надоумил? — отчитывал он Мо Яня.
— Я сам…
— Зачем тебе это надо было?
— Думал, охлажу…
На руководителя производственного отдела прекращение подачи электричества так подействовало, что он спешно свернул выступление. После некоторого замешательства на сцену вышла Цзинь Мэйли, симпатичная учительница начальной школы. На не совсем правильном, но прозвучавшем так свежо и приятно путунхуа она объявила зрителям, а самое главное, сдвинувшимся к краям сцены чиновникам:
— А теперь начинаем художественное выступление отряда начальной школы Симэньтуни по пропаганде идей Мао Цзэдуна!
Подача тока к тому времени наладилась, из громкоговорителей в небо то и дело выстреливали пронзительные взвизги, словно чтобы сразить реющих в вышине птиц. Для нынешнего выступления учительница Цзинь Мэйли срезала длинную косу, сделав популярную в то время причёску «под Кэ Сян».[168] Так она выглядела более внушительно, красавица хоть куда. Глянул на чиновников по обе стороны сцены — все на неё пялятся. Кто на причёску, кто на талию, а первый секретарь коммуны «Млечный Путь» Чэн Чжэннань от её зада взгляд отвести не может. Через десять лет, после бесчисленных мытарств Цзинь Мэйли стала-таки женой Чэн Чжэннаня, занимавшего в то время пост секретаря политико-юридического комитета уезда.[169] Разница в возрасте составила двадцать шесть лет, и это встречало осуждение. А разве сейчас кому-то есть до этого дело?
Объявив номер, учительница отошла к кулисам, где стоял приготовленный для неё стул, а на нём — красивый аккордеон, сверкавший под солнечными лучами эмалью клавиш. Рядом со стулом стоял Ма Лянцай. С серьёзным видом, бамбуковая флейта в руках. Учительница надела лямки аккордеона, уселась, растянула меха, и полилась прекрасная музыка. Одновременно в такт ей звонко и радостно зазвучала флейта Ма Лянцая. Они проиграли вступление, и на сцену, перебирая толстенькими короткими ножками, выкатилась стайка пухленьких революционных поросят с вышитыми жёлтыми иероглифами «верный» на красных нагрудничках. Это всё были поросятки-мальчики — глупые и наивные, они верещали кто во что горазд, бездумно, без особой серьёзности; им нужен был лидер, который повёл бы их за собой. И тут, сделав кульбит, на сцену выскочила та самая Красавица Свинка в красных туфельках. Её мать, представительница присланной из Циндао «учёной молодёжи», в избытке обладала художественным дарованием: прекрасные гены и способности, за что ни возьмётся — всем овладевает. Появление Красавицы Свинки вызвало целый взрыв аплодисментов, а маленьких поросят приветствовали лишь диким хохотом. Глядя на них, я исполнился бесконечной радости: никогда ещё в истории свиньи не выходили на сцену перед людьми, это был исторический прорыв, слава и гордость для нас, свиней. Сидя у себя на дереве, я поднял переднюю ногу и помахал хореографу, учительнице Цзинь Мэйли, в знак революционного привета! Хотелось послать привет и Ма Лянцаю, довольно неплохо игравшему на флейте. Хотелось поприветствовать и маму Красавицы Свинки. Эта женщина заслуживала уважения хотя бы за то, что, выйдя замуж за крестьянина, сумела произвести на свет такое превосходное потомство. И не только за то, что передала дочери гены танцевального мастерства: ведь она, стоя у задника сцены, ещё и подпевала ей. У неё выразительное и звучное меццо-сопрано — паршивец Мо Янь потом в одном из рассказов напишет, что у неё контральто, и заслужит немало насмешек от многих знающих толк в музыке, — и вылетающие у неё из горла звуки пляшут в воздухе, словно тяжёлая лента узорного шёлка. «Красные революционные поросята мы, на Тяньаньмэнь пришли из Гаоми» — с сегодняшней точки зрения подобные слова, ясное дело, не очень, а в то время это было то, что надо.
С этим номером школьники нашей деревни участвовали в смотре искусств всего уезда и получили приз за лучшее выступление; наши «поросятки» были на приёме у самого высокого руководителя района Чанвэй[170] секретаря Лу. Фотографию, на которой он обнимает Красавицу Свинку, напечатали в уездной газете. Это история, а историю переиначивать, как в голову взбредёт, нельзя. Маленькая свинка прошлась по сцене на руках, хлопая высоко задранными ножками в красных туфельках. Все аплодировали от души, радостное возбуждение царило и на сцене, и среди зрителей…
После успешного завершения представления все пошли на экскурсию по ферме. Дети своё исполнили, теперь моя очередь представлять. Справедливости ради отмечу, что с тех пор, как я переродился свиньёй, Цзиньлун относился ко мне неплохо, и хотя многие годы нас не связывали особые отношения отца и сына, мне всё же хотелось показать себя, чтобы и начальство осталось довольным, и он в их глазах вырос.
Я немного размялся, но голова кружилась, перед глазами всё плыло как в тумане и в ушах звенело. Только через десять с лишним лет, когда я собрал своих приятелей-собак со всего уезда — кобелей и сук — на party[171] полюбоваться полной луной на площади Тяньхуа, и мы пили сычуаньскую «улянъе»,[172] «маотай» из Гуйчжоу, французский коньяк, английский виски, до меня вдруг дошло, почему я так плохо чувствовал себя, когда проводилось оперативное совещание «Больше свиней стране». Дело не в том, что я пить не горазд: просто эта водка из батата такая дрянь — страшное дело! Ну и следует признать, хотя и тогда проявлений безнравственности было немало, но до того, чтобы травить людей, разбавляя промышленный алкоголь самогонкой, ещё не доходило. Как заключила позже, когда я переродился собакой, моя приятельница, многоопытная и знающая чёрная немецкая овчарка, охранявшая ворота в гостевой дом городского правительства: в пятидесятые годы люди были достаточно чисты, в шестидесятые — абсолютно фанатичны, в семидесятые — довольно малодушны, в восьмидесятые прислушивались к речам, пытаясь понять, что за этим стоит, а в девяностые стали крайне злобными и порочными. Уж простите, что всё время забегаю вперёд, — это любимый приёмчик негодника Мо Яня, вот я по неосторожности и попал под его влияние.
Понимая, что совершил серьёзную ошибку, Мо Янь продолжал стоять в генераторной, ожидая наказания от Цзиньлуна. Туда вернулся проснувшийся Цзяо Эр, которому было поручено присматривать за ней, и, завидев Мо Яня, обрушился на него с руганью:
— Чего стоишь здесь, сукин ты сын? Ещё какую пакость задумал?
— Мне брат Цзиньлун велел стоять здесь! — с сознанием своей правоты уверенно отвечал тот.
— Скажите пожалуйста, «брат Цзиньлун»! Да он штуковины, что у меня в мотне, не стоит! — надменно заявил Цзяо Эр.
— Хорошо, так и передам, — сказал Мо Янь и двинулся было прочь.
— А ну стой! — Цзяо Эр схватил его за воротник и потянул назад. При этом отлетели последние три пуговицы с рваной куртки Мо Яня и обнажился его похожий на глиняный кувшин живот. — Только посмей, душу выну! — И потряс кулаком у него под носом.
— Вот если только убьёшь, а так рот не заткнёшь! — не смутился Мо Янь.
Ну их, этих Цзяо Эра с Мо Янем, самые дрянные людишки в деревне, пусть себе препираются в генераторной. Тут вон огромная толпа экскурсантов во главе с Цзиньлуном уже подошла к моему загону. Объяснять ему особенно ничего не пришлось, все тут же развеселились. Валяющихся на земле свиней они видели, но чтобы свинья забиралась на дерево — такого видеть не приходилось. Красные иероглифы лозунгов на стене — да, обычное дело, но на брюхе свиньи — дело невиданное. И уездные ганьбу и кадровые работники коммун — все просто давились от смеха, а им сзади дурацки подхихикивали функционеры большой производственной бригады. Уставившись на меня, ответственный товарищ из производственного отдела, тот, что в старой армейской форме, поинтересовался:
