Дневник
1933–1940
1933
1 сентября.
Сегодня первая годовщина нашей встречи с М. А. после разлуки.
Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, — дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран.
4 сентября.
Вчера и сегодня у нас обедали приехавшие из Ленинграда Николай и Дина Радловы. Он — блестящий собеседник, сложный человек. Очень злой.
5 сентября.
Днем были в МХТ на генеральной — «Таланты и поклонники». Миша уехал домой после второго акта.
— А что мне говорить?
— А ты скажи: мы завсегда вами очень благодарны, только подлостев таких мы слушать не желаем.
Вечером у нас Яков Л. Леонтьев, Оля с Калужским. Уговаривали М. А. придти завтра на «Турбиных» — будет Эррио, который просил поставить завтра эту вещь. Миша отказывался. За ужином занимались тем, что подыскивали из разных пьес фразы для Н. В. Егорова. Придумали: поставить «Горе от ума», Егоров — Фамусов. Говорит про Леонтьева: «В швейцары произвел ленивую тетерю…» (Калужский показывал, картавя, как Егоров).
6 сентября.
М. А. получил из Театра официальный вызов на спектакль. Ушел. Я — дома. Звонок телефонный Оли:
— Ну, Люся, ты должна все простить Владимиру Ивановичу (у меня к нему счет за М. А.). Знаешь, что он сделал?! Спектакль сегодня идет изумительно, по-моему, никогда так не играли. Может быть, оттого, что смотрит Вл. Ив. Ну, и Эррио, конечно… Уже после первого акта Эррио стал спрашивать про автора, просил познакомить, но Мака куда-то исчез. После «Гимназии» Вл. Ив. увидел Маку в ложе, стал выманивать. Мака с Судаковым подошли. Эррио, Литвинов, Альфан, мхатовцы — в первом ряду. После знакомства, видя внимание публики ко всему этому, Вл. Ив. сделал жест, знаешь, такой округлый, как он всегда делает, и сказал интимно, но так, что вся публика услышала: «А вот и автор спектакля», — и тут все зааплодировали в театре, была настоящая овация. Мака очень хорошо кланялся. Эррио в восторге от спектакля. Вл. Ив. тоже: «Это настоящий художественный спектакль. Замечательная пьеса и замечательная игра актеров». На принос Николки Вл. Ив. не пошел: «Если пойду, заплачу непременно»… Вообще, подъем необыкновенный в Театре…
Тут подошел домой Миша, рассказал мне: моментально вынырнул переводчик. М. А. отказался. Эррио — «Mes compliments…»[1] Спросил, писал ли М. А. по документам?
— На основании виденного.
— Talberg est un traitre?[2]
— Конечно.
— Кто такие петлюровцы?
(Со стороны — вопрос: сколько вам лет?)
— Скрываю…
Вопрос Литвинова: какие пьесы вы еще написали?
— «Зойкину квартиру», «Мольера»…
Эррио:
— Были ли когда-нибудь за границей?
— Jamais[3].
Крайнее удивление.
— Mais pourquoi?![4]
— Нужно приглашение, а также разрешение Советского правительства.
— Так я вас приглашаю!
Звонки.
— Au revoir[5]
В следующем антракте Немирович задумчиво:
— Может быть, я сделал политическую ошибку, что вас представил публике?
— Нет.
7 сентября.
Звонок некоего Л. Канторовича (журналиста). Просит разрешения придти.
8 сентября.
Пришел Л. Канторович.
— Михаил Афанасьевич должен как-то о себе напомнить…
Настойчивые советы каких-то писем, желание напечатать отрывок из биографии Мольера, акт из пьесы, просьба ответить на анкету о Салтыкове-Щедрине.
Оставил печатную анкету. М. А. вяло согласился.
9 сентября.
В 12 часов дня во МХАТе Горький читал «Достигаева». Встречен был аплодисментами, актеры стояли. Была вся труппа. Читал в верхнем фойе.
Горький:
— Я прямо оглох от аплодисментов. У меня ухо теперь отзывается только на крик «Ура!»
В антракте у М. А. встреча с Горьким и Крючковым. Крючков сказал, что письмо М. А. получено (от 5 августа, что ли?), что Алексей Максимович очень занят был, как только освободится…
— А я думал, что Алексей Максимович не хочет принять меня.
— Нет, нет!
По окончании пьесы аплодисментов не было.
Горький:
— Ну, говорите, в чем я виноват?
Немирович:
— Ни в чем не виноваты. Пьеса прекрасная, мудрая.
Москвин сказал, что Горький прекрасно читает и так и надо играть все роли, как он читает.
Сахновский что-то просил разъяснить, и Горький рассказал массу всяких политических и иных происшествий, чтобы объяснить своих героев.
Наверху, в предбаннике, у Олиной конторки, Афиногенов М. А.-чу:
— Читал ваш «Бег», мне очень нравится, но первый финал был лучше.
— Нет, второй финал лучше. (С выстрелом Хлудова.)
Взяли чай, пошли в кабинет Маркова. Афиногенов стал поучать, как нужно исправить вторую часть пьесы, чтобы она стала политически верной.
Судаков:
— Вы слушайте его!! Он — партийный!
Афиногенов:
— Ведь эмигранты не такие…
М. А.:
— Это вовсе пьеса не об эмигрантах, и вы совсем не об этой пьесе говорите. Я эмиграции не знаю, я искусственно ослеплен.
Афиногенов пропустил мимо ушей.
В конце разговора М. А. сказал:
— То есть, другими словами, переводя нашу речь на европейский язык, вы хотите, чтобы я из Чарноты сделал сукиного сына?
Судаков:
— Сутенер он, сутенер!!
Афиногенов разрабатывает закон, что пьеса будет давать авторские только пять лет.
М. А.:
— Ну, тогда я знаю, что мне делать…
Афиногенов:
— Нет, нет! Пять лет со дня опубликования закона! А что, что вы бы сделали?
12 сентября.
Вчера М. А. был у Пати Попова. Кроме них с Аннушкой (Толстой) был профессор Гудзий и еще кто-то. Аннушка пела под гитару. М. А. все просил цыганские вальсы — ищет для «Бега».
Сегодня обедала у нас Оля. Только сели за стол, разразился скандал. Оля сказала, что был разговор в Театре о «Беге». Немирович сказал, что не знает автора упрямей, чем Булгаков, что на все уговоры он будет любезно улыбаться, но ничего не сделает в смысле поправок. Что Владимир Иванович, например, находит сцену в Париже лишней, а Афиногенов сказал, что — нет, ему эта сцена нравится, а вот вторая часть пьесы не годится… Тут я что-то сказала про них обоих — и Оля с воплем: «Я уйду! С тобой невозможно разговаривать!» — кинулась в переднюю. Потом — постепенное примирение, благодаря М. А.
13 сентября.
Письмо из Парижа от брата Мишиного Николая — относительно «Зойкиной квартиры».
14 сентября.
М. А. вызван в 4 часа в Театр в Комиссию по устройству программы в день 35-летия МХАТ. Леонтьев, Марков, Топорков, Яншин, Станицын, Ливанов, Вл. Баталов. М. А. предложил не ставить спектакля в этот день, а то ничего не выйдет. Говорят — нельзя. Кто-то предложил — маскарад. Общее веселье по этому поводу.
Юбилей хотят сделать торжественно, говорят, ждут Правительство.
Вечером — звонок Гаврилова, режиссера из Ашхабада. С этим было так: пришла как-то телеграмма из Ашхабада — дайте «Турбиных».
— Пьют, наверно, вторую неделю.
— А, может, послать?
— Ты с ума сошла.
Опять — телеграмма.
— Я пошлю ответ — пусть пришлют две тысячи за право постановки. А вдруг…
