Весна! Фима Моисеевич Гинзбург, на воле директор магазина «Океан», а в зоне бессменный директор-зав.столовой, даже Тюлень свирепый не смог его побороть, из управы заступились, так даже Фима Моисеевич, имея за плечами пятьдесят восемь прожитых лет, не устоял перед ее чарами. Заманил Дениску сладкими посулами и щедрыми авансами, а двери забыл закрыть… ДПНК и спалил парочку в самый интересный момент. Дениске пятнашку трюма, зав.столовой легкое порицание — Фима, Фима, седина в бороду, бес в ребро, двери закрывать надо, мудак, сдали тебя!
Весна! Коля Демчук, расхититель народной собственности со второй судимостью, столп чайного бизнеса, Тюлень даже и не подступался к нему, взял молоденького зека грузчиком на склад. С этапа и сразу… на склад! Одел его Коля, обул, а зек этот, Паша, перестал в столовой хавать, видать за общий стол не хочет садиться, старается в отряде совсем не появляться да и глаза начал стеснительно опускать… Весна!.. Смеются зеки, смеется Коля Демчук, из тех он зеков, на ком лагерный бизнес держится, а бабки до управы доходят… А Паша не смеется, глаза опускает, ресницами поводит… Ух!.. Терпеливо ждут жулики, когда Коля наестся, тогда и можно будет предложить грузчику дружбу и чаек, уж очень хорош Паша!
Весна! Зав.пожарной частью Яшин Вася, на воле мелкий расхититель социалистической собственности, спалился со своим лучшим другом, Сашей Сахно, глав.ментом второго отряда. Спалили прапора в душе колесного цеха, но те в отказ, мол мылись только вдвоем, не видите что ли, все в мыле… Их на освидетельствование в санчасть. Майор Безуглов им — загибайтесь голубки и ягодицы раздвиньте. Заглянул туда, в жопу и охренел… У обоих потертости, да такие старые! Посадили голубков вдвоем в одну камеру, в ПКТ, по три месяца всего дали, продолжайте.
Весна! На пром.зоне подглядел я случайно картину, достойную кисти великого художника и пера великого поэта — стоит зечара, лет сорока с лишним, рослый, плечи широченные, рыло в шрамах, порезаться об рыло можно и держит за руку петушка молодого, пидараску Ванятку, держит, как девушку на воле ни разу не держал! Держит и что-то на ушко трет ему, а Ванятка лишь краснеет, застенчиво улыбается, ресницами поводит, с крыши капает, солнышко светит и нет им дела ни до кого! Весна! Весна!..
Жулик Блудня напился неизвестно где взятого одеколона и схватил за сраку прапора Валерку, маленького, худенького. Хохочут прапора, хохочет новый ДПНК майор Новоселов, самодур и дурак, хохочет зек Блудня, только Валерка верещит и вырваться пытается… Но плохо у него получается, зек рослый и сильный, хватка у него крепкая. Вырвался на силу прапор и не знает ДПНК с прапорами: смеяться дальше или Блудню в трюм тащить под молотки… Кончил зек, кончил прямо на брюки прапорщику, обмазал всего его сзади, и жопу, и ляжки!.. Уволокли Блудню с расстегнутыми штанами, а тот только кричит:
— Следующий раз точно трахну! Нравится он мне, паскуда! — и хохочет во всю смуглую рожу…
Да, Тюленя нет, пришла весна и ослабли гайки, закрученные им, ослаб террор и пошла зечня в разнос!
Кончилась весна, наступило жаркое лето и подсчитали результаты: пидарасов в зоне стало на двадцать семь человек больше, в том числе и пять блатных…С одним совсем смешное приключилось.
Пошел ночью побриться блатяк седьмого отряда, Кузьма. Бриться в умывальник, а там лампочка перегорела, но из коридора свет падает… Только бриться начал, кто-то свет выключил в коридоре, совсем темно стало, Пошел на ощупь, дали по голове табуретом и отодрали, как Сидорову козу! А кто — неизвестно, ночью все кошки серы… Был Кузьма, стал Кузьмихой, пошел с горя в штаб, в ДПНК, сдаваться, на другую зону проситься. А его в трюм, чтоб подумал да к петухам, аж к четырем… К утру он ломиться стал, мол тесно тут, его перевели, к жуликам… Утром, через часок, на проверке, он на коридор выломился и заявил, что надумал в зоне остаться. И широко расставляя ноги, побрел, морщась и охая, при каждом шаге, в зону, добриваться… Весна!
Завтра двадцать шестое мая. Я распечатаю еще один, предпоследний год. Останется два. Лежу на шконке, смотрю в потолок и думаю. Как дожить мне до воли, что-то совсем разболелся, с головой совсем непонятное творится. Приступы бешеной боли в левом виске, вся левая часть лица немеет, корежит меня, ломает, стоять не могу. Завтра на крест пойду, к Безуглу…
— Зона, отбой! Зона, отбой! — орет-надрывается репродуктор. Зеки расползаются по шконкам, не так быстро, как при Тюлене, хорошо, Тюленя нет, нет и террора, террор на нет пошел. Хорошо…
Засыпаю… Снится мне воля; незнакомое место, где я ни разу не был — яркие цветы, изумрудная зелень, огромные разноцветные бабочки… На желтый-желтый песок набегают огромные-огромные волны — синие, зеленые, белые, разные… В голубом-голубом небе, до звона голубом, сияет яркое-яркое солнце, жаркое, огненное солнце, освещая и зелень, и песок, и океан… Из глубины таинственного леса раздается дикий рев:
— Зона! Подъем! Зона, подъем! На зарядку выходи!
Сразу после физзарядки бегу на крест, на больничку, чувствую — не успеваю… Рывком распахиваю дверь и валюсь на пол. Началось! Как будто камнем ударило в висок. А левая часть лица мгновенно набрякла и онемела… Жгучая, нестерпимая боль пронзила висок, мозг, позвоночник, все тело! Скрюченными пальцами раздираю висок, пытаясь растереть его, крупная дрожь сотрясает всего меня, пот льется ручьем, по лицу, телу…
— Ааааа! — вою я по звериному, катаясь в коридоре медсанчасти.
— Аааааа!! — не я кричу, боль, моя истерзанная душа, исстрадавшаяся в муках, битая-перебитая.
— Ааааааааа!!! — выплескиваю в крике все, что накипело, наболело и замолкаю, чувствуя, как отпускает. Осторожно открываю глаза, боясь причинить себе боль… Висок ломит, вся левая часть лица саднит, но уже легче, немного легче. Санитар помогает встать и я бреду в кабинет начальника медсанчасти, еле-еле передвигая ватные ноги. Почти падаю на стул, держась за висок и тяжело дыша, глаза заливает холодный пот и режет их.
— Воспаление тройничного нерва. Надо греть. Ты голову полотенцем обвяжи или шарфом и так ходи. Ну, еще освобождение от работы, на сегодня и на завтра. А вообще-то беречься надо, не простужаться, — изрекает майор Безуглов, расспросив меня и полистав толстую книгу…
Заботливый козел, улыбчивый, гад!… Ухожу, бреду по зоне почти никого не замечая, придерживая чуть ноющий висок, боясь повторения приступа. Падаю на шконку и забытье…
Выхожу из него от крика завхоза:
— Выходи строиться на обед!
На следующий день в зону приехала машина рентгенустановки. Каждую весну приезжает. Чтоб точно знать, сколько тубиков в зоне.
Захожу раздетый по пояс. Сверху. Как приказал прапор. Раз, и следующий. Интересно, что у меня там? Кашлять я еще зимою перестал. Всю зиму лечился собственным способом, изобрел который сам.
Через несколько дней зовет шнырь на крест. Прихожу. В кабинете растерянный Безугл.
— У тебя все зарубцевалось! Туберкулез вылечил, надо же! Что за препараты использовал, какие лекарства? И ты что ли нелегально их получал, мы на больницу не получали бандероль от твоих родственников…
Так в зоне и лечат. Напишешь — вышлют из дому лекарства на крест лагерный, обполовинят и лечись, экономия! Хитра Советская власть, ой хитра!
Не сказал я правды .Безуглову, все равно не поверит, все равно не поймет. Я лечился голодом… В зоне! На завтрак ел полпайки утренней и чай, кашу — чертям, полпайки в карман. В обед баланду или кашу, в зависимости от того, что съедобней. И полпайки утренней. А обеденную — за пазуху, поближе к сердцу. Ведь выносить из столовой собственный хлеб — нарушение режима содержания… Вечером вообще не иду ни за пайкой, ни за рыбкиным супом. Ну, а перед отбоем, если куплю за чаек с магазина или за сигареты, то миска кипятка, самозвано обозвавшаяся молоком. Ну, и иногда разгрузочные дни-посты делал себе по субботам, ничего не жрал… Вот и вылечился. Но майору с толстым рылом, сытому и лоснящемуся, я не стал ничего этого рассказывать, не поймет.
