После офицерни отдали солдатам. Но эти были неопытны и только мешали друг другу… Мы выли, орали и катались по холодному бетонному полу, залитому кровью, мочой…

Затем запихнули в неотапливаемый коридор, ведущий на задний хоз. двор. Через него в ПКТ завозят комплектующие для работы… Так мы и провели весь день и всю ночь… На улице был мороз градусов двенадцать-пятнадцать, мы были избиты в кровь, обоссаны, одеты в разодранные хлопчатобумажные костюмы и все босиком, так как тапочки слетали сразу после первых ударов…

Ночь была длинная и полна раздумий, в этом коридоре нас было человек двести, но наше дыхание не могло согреть широкий и высокий коридор, куда спокойно могла заехать автомашина… Под воротами была щель шириной в ладонь, оттуда ветер задувал снег, мы грелись, сбиваясь в кучу, с краю пробирались в центр, как овцы, как пингвины, у всех были серо-сизые лица, ни у кого не было сил даже проклинать фашистов…

Утром нас вернули по камерам. Человек двадцать с лишним не могли идти, отморозили ноги, их унесли на крест, а один остался лежать без движения… Замерз или не выдержало сердце.

Зайдя в камеру, я поднял с пола очки, которые сбросил, выходя вечность назад из хаты. Одно стекло было пересечено трещинкой… Боли уже не было, я не чувствовал боли, как ни странно. Только ненависть… Надев очки, оглядел зеков, прильнувших, прижавшихся, притиснувшихся к чуть теплой батарее. Меня заливала огромная, холодная волна ненависти и злобы, она была серо-стального цвета, мутная, холодная, как осенняя грязь… Я потрогал языком осколки двух коренных зубов, торчащих из десен острыми, царапающими язык льдинами и сплюнул. Сплюнул прямо на пол… Хотя это делать не положняк. Зеки промолчали, по прежнему вдавливаясь в батарею и дрожа.

Повернувшись, я подошел к двери и постучал. Громко постучал. Очень громко, ногою. Я чувствовал спиною и затылком, заляпанным засохшей кровью, взгляды зеков, я чувствовал их недоумение, испуг…

Прапор брякнул глазком:

— Что тебе?

— К начальнику колонии, майору Тюленеву, по личному вопросу, срочно!

— Нет Тюленева. Вчера последний день был, теперь он в управе в УИТУ. Сиди тихо, иначе повторим вчерашнее!

Ненависть требовала выхода, Тюлень ускользнул от моего возмездия, от меня, от моей ненависти… Злоба захлестнула меня волной и я смачно плюнул на стекло глазка, за которым виднелся животный глаз прапора… Он охнул, отскочив, и умчался вдаль по коридору. Я обернулся, зеки замерли, на их рылах был страх, нет, ужас, животный ужас, они боялись, ужасались, страшились ночного повторения. Повторения ночного кошмара. Они сломались… С ними можно было делать, что угодно, их можно было трахать, заставлять жрать говно, унижать как угодно, что только может придумать больная фантазия…

В коридоре послышались торопливые шаги. Забренчали ключи, дверь распахнулась и за решеткой оказался майор Парамонов, ДПНК. Уставившись на меня, стоящего вплотную к решке, сжимающего кулаки и втянувшего голову в плечи, ДПНК громко сказал:

— Ты что это? Ушел Тюленев? Все, в управление ушел, сиди тихо и все будет в порядке, все будет нормально. Ты меня знаешь, Иванов, я не зверь…

Я почти не разжимая губ, прошипел в лицо майору:

— Ненавижу!

Дверь хлопнула, лязгнул замок, шаги затихли в глубине коридора… Я остался стоять сжав кулаки, перед решкой и захлопнутой дверью. Ушел…

Усталый и опустошенный, я прошел к стене и уселся под нею, отдаляясь и подчеркивая это, от зеков. Поглядев на них, жмущихся возле теплой батареи, сказал:

— Бляди! — и не один не принял вызов, не один не взвился и не потребовал уточнений: в чей адрес сделано такое емкое определение. Они не приняли вызов, сделав вид, что я говорю ментам.

Закрыв глаза, я затих. Тело ломило и болело, бока горели огнем, каждую секунду были позывы в туалет, мочиться, но по опыту я знал, что нечем… Шея плохо двигалась и немела спина. Внутри было пусто…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Новый хозяин был моим однофамильцем. Подполковник Иванов. Он тоже был ненормален, как и все в этом театре абсурда. Но его дурь по сравнению с дурью Тюленева была направлена в мирных целях. Она была мягче и забавней… Иван, как сразу окрестили зеки хозяина, любил заботиться об обиженных — гомосексуалистах, проигравшихся, побитых, обкраденных лагерными крысами. Откуда эта блажь у него, неизвестно, но в заботах своих он доходил до маразма. Ближе к весне, где то в конце февраля, началось великое переселение народов. Вся зона снялась с насиженного места и поехала хрен знает куда. Я вышел из очередного трюма, пятнашка за драку с блатяком, блатяк оказался по прошлому сроку ментом, он чалился в другой области. Мало того, что бывший мент, так еще и рычать вздумал. Подрались мы вничью, но пока я сидел, его разоблачили до конца, мне-то петух рассказал, а им жулики не сильно верят… Вышел я из трюма, глянул по сторонам и охренел!

Первый отряд, как был хоз. обслугой, так им и остался. Зато второй и третий петушиные стали! Двести двадцать пидарасов! И мент, с кем я поцапался, тоже там… Четвертый отряд — фуфлыжники! Сто пятнадцать проигравшихся и не отдавших вовремя… Пятый, шестой, седьмой — отрицаловка, лица не вставшие на путь исправления! Жулики, блатяки, грузчики…Четыреста семьдесят человек! Девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый — пятьсот девять членов СВП, недавно переименованной в СПИ (секция профилактики правонарушений)…

Из управления приехал подполковник (!) Тюленев, наорал на Ивана и зона поехала назад. Кум Ямбатор бегал по зоне и всем встречным зекам орал:

— Мразь! Мразь! Он с ума сошел — я жуликов раскидываю-сортирую, а он их собирает в кучу! Он бунта хочет, он у меня вот где! — и показывал сжатый пухлый кулак. И несся дальше…

Новый хозяин принес еще одно новшество, которое прижилось. По-видимому в управе одобрили. Каждое воскресенье, вместо дневного сеанса кино (всего три), стали проводить мероприятия. То бег в мешках, на приз — пачка чая (пятьдесят грамм!). То шахматный турнир. Ну, а потом совсем учудил — хор! И чтобы заманить шаляпиных и карузо, пообещал каждому хористу лишний синий костюм. А зеку всего положено два на год — рабочий и повседневный, друг от друга они отличаются только названиями…

Записались все менты, черти, пидарасы, записались и некоторые мужики. Набралось около шестисот человек и начальник одиннадцатого отряда майор Новосельцев каждое воскресенье устраивал с ними спевку. Рев был слышен на промзоне. А в костюмах синих щеголяли жулики, скупив их за чай и сигареты. Весну зона встретила синими костюмами, ревом из клуба и рядом новых происшествий…

Пидарас Соринка заразил триппером начальника отряда, восьмого. Хохотали даже в управлении! Что поделаешь — весна… Соринка — гомосексуалист с огромным стажем — у него уже пятая судимость и все за одно и то же. Мужеложство. Морщинистый, истасканный до немогу, шестьдесят четыре года от рождения (!), чем прельстил капитана Скворцова, непонятно… Начальника уволили, Соринку на облбольницу, в зоне расследование — откуда триппер.

Весна! Как много в этом слове! Сияют краски на свежепокрашенных полах во всех бараках, шконки и тумбочки вынесены на улицы, высохнут полы — наступит и их очередь, ночью 0 градусов, зеки мерзнут, процветает крысятничество, но… Все равно весна! Снова в зону пришла весна!

Ручьев нет — снег собран и вывезен, плац чист, птиц нет — деревья отсутствуют, а колючку даже птицы не любят, бегает по зоне полковник Ямбаторов, всех кумов кум, и, завидя нужного ему зека на другом конце плаца, снимает шапку, сует ее под мышку, папку зажимает коленями промеж ног, быстро-быстро гладит обеими руками волосы на висках и кричит, периодически указывая толстым коротким пальцем, кричит на весь плац:

— Мразь, мразь! Да не ты, мразь! Ты, ты, мразь, мразь! Иди ко мне, мразь! Иди, иди, мразь, мразь!