— Да, Жан-Давид, да.

— А мне, — вопросительно поднял руки корсарский капитан, — а мне ты какую уготовил роль? Я по какую сторону этой твоей черты должен располагаться?!

После невероятного мыслительного взлета патер впал в задумчивость. Прямой вопрос брата вывел его из этого состояния.

— Ты?

— Да, я. Мне что делать?

— Ты все время пытаешься представить мои рассуждения в смешном свете, иронизируешь, однако это поведение раба. Но я твой брат и знаю, что не это является твоей сутью.

— Может, ты мне скажешь, что именно?

— Скажу, братец, скажу. Ты еще не избавился от смешной надежды обрести обыкновенное человеческое счастье.

— Что же ты замолчал, я слушаю тебя внимательно.

— А счастье для тебя, как это ни забавно, заключается в обладании любимой женщиной. Не просто, заметь, женщиной, но любимой. Какое хрупкое основание! Для этого ты и затеял все эти бесконечные и кровопролитные войны. Это всего лишь были поиски Люсиль, правда ведь?

— Какое же тут открытие, если я и сам тебе об этом сказал в самом начале разговора?

— Я не говорю, что сделал открытие… Впрочем, наш разговор затянулся. Мне надоело.

Патер встал и направился к двери.

— Постой, один последний вопрос.

— Говори.

— Что ты собираешься со мной сделать? Хотя бы это я имею право знать?!

Стоя вполоборота к сидящему на ложе Олоннэ, Дидье наморщил лоб. Он явно думал о чем-то своем. Наконец он оторвался от своих размышлений — только для того, чтобы бросить безразличным тоном:

— Сейчас тебя отведут к Люсиль.

Олоннэ, вдруг снова потерявший силы, рухнул на свое ложе.

Словно по чьему-то приказу, прошипев бессмысленную фразу, погасла свеча.

Когда Олоннэ вошел в тростниковую, обмазанную глиной хижину Люсиль, капитан Воклен вышел из себя. Это произошло из-за того, что стало совершенно очевидно: «Венера» основательно села на мель. Славившийся своей выдержанностью и рассудительностью сборщик-надсмотрщик топал ногами и извергал целые потоки ругательств. Штурман Антуан Дюшерри, прямой виновник случившегося конфуза, был бледен как полотно, как молоко, как бумага. По неписаным законам «берегового братства» за подобный просчет он лишался половины своей доли в добыче. Дюшерри о деньгах сейчас не думал, он был озабочен тем, как бы не лишиться головы.

До берега оказалось совсем недалеко, каких-нибудь два кабельтовых. С одной стороны, это было неплохо — в случае чего можно до него добраться и вплавь. Но, с другой стороны, берег этот был на вид абсолютно диким и к тому же являлся испанским. Рано или поздно появится береговая охрана, и тогда всем членам экипажа можно будет спокойно заказывать последнее деревянное пристанище.

Единственный разумный выход — немедленно высаживаться и искать удачи на суше. Если поблизости есть гавань, можно захватить какой-нибудь корабль и продолжить начатое. Но «Венеру» бросать было жаль. Когда еще удастся добыть такое судно?

— Что же ты молчишь, умник? Ты сам умудрился отыскать эту мель, так теперь умудрись придумать, как нам с нее сползти!

Воклен подошел вплотную к штурману.

— Можно сбросить за борт пушки, — осторожно сказал тот, стараясь не встречаться глазами со взглядом разъяренного капитана.

— Этот способ известен каждому юнге. Чем станет «Венера», лишившись своих пушек?!

— Других способов нет, — еще тише сказал Дюшерри.

Воклен постоял некоторое время, опершись обеими руками о мачту. Ему не хотелось расставаться с вооружением корабля, и его разрывала ярость от сознания того, что другого пути нет.

Де Молина сочувственно наблюдал за ним, скрестив на груди свои культяшки.

Собравшиеся тут же матросы молча ждали приказаний. Терзания капитана они понимали, но сочувствовали ему не очень. Бог с ними, с пушками, когда речь идет о спасении собственной шкуры.

— Ладно, — махнул рукой Воклен, и через минуту послышался стук открываемых портов и тяжелые всплески по обе стороны корпуса.

Сначала хотели было по две пушки с каждого борта оставить, чтобы корабль не остался совсем уж беззащитным, но в конце концов они тоже полетели за борт. Но пользы от этого оказалось так же мало, как и от потопления всех предыдущих. «Венера» стояла устойчиво, как остров.

— Надо высаживаться, пока не поздно, — сказал Дюшерри. Он был абсолютно прав, но именно это его и сгубило. Лучше было бы ему помалкивать.

Не оборачиваясь к нему, Воклен рявкнул:

— Высаживаться?

— Да, капитан, — медленно произнес штурман.

— Но ведь таким образом мы лишимся корабля.

— По всей видимости, капитан.

— Хорошего корабля, Дюшерри

— Очень хорошего, капитан.

— Но если мы лишимся корабля, нужен ли нам будет штурман?

Дюшерри сглотнул слюну:

— Пожалуй что нет. Там, на берегу, я штурманом уже не буду.

— Ты перестанешь быть им еще здесь.

— Я не понял тебя, капитан.

— Сейчас поймешь.

С этими словами Воклен вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил Дюшерри в лицо. Пуля вошла в правую щеку, пробила голову насквозь и отколола щепу от планшира. Штурман рухнул на палубу, обеими руками схватившись за голову. Рана была, конечно, смертельная, но было неизвестно, как долго будет выть и извиваться на глазах у всех бывший штурман.

Воклен, переняв у Олоннэ манеру командовать, не пристрастился к таким картинным, кроваво-назидательным зрелищам.

— Выбросьте эту мразь за борт, — сухо бросил он, — если из-за этого «Венера» стронется с места, будем считать, что Дюшерри погиб не зря.

Несколько человек засмеялись в ответ на эту циничную остроту, но в целом корсары не сочли ее блестящей.

Дидье Hay стоял под развесистым тамариндом и терпеливо ждал, когда его старший брат насладится встречей со своей возлюбленной. Он столько претерпел ради этой встречи.

Два бронзовокожих, по пояс голых и совершенно бессловесных индейца стояли у него за спиной.

— Как, однако, там тихо! — сам себе сказал Дидье и пожалел, что некому оценить изящество его замечания. До индейской редукции дошли россказни о том, как шумно происходят уединенные беседы капитана Олоннэ с дамами. Отчего он сегодня изменил себе?

Патер Дидье оглянулся, но увидел только непроницаемые, как бы чуть-чуть сонные лица. Дети, сущие дети, подумал он. Только они да впавший в детство барон де Латур-Бридон — вот и весь круг собеседников. Дидье вздохнул, впрочем скорее притворно, чем всерьез: по-настоящему в серьезном, разумном собеседнике он не нуждался. Ему нравилось его фактическое затворничество. Оно поднимало его в собственных глазах, ему не нужно было, чтобы его понимали, достаточно, чтобы подчинялись.

Желательно, чтобы подчинялись безоговорочно. Пусть тупо, но всецело.

А заветные мысли можно доверить бумаге.

Тростниковая дверь хижины заколебалась, приподнялась, наружу медленно, как бы даже задумчиво выбрался капитан Олоннэ. Было видно, что имевшая место беседа произвела на него очень сильное впечатление.

Дидье сделал несколько шагов ему навстречу, ибо старшему брату все еще непросто было передвигать ногами.

— Поговорили? — приятно улыбнувшись, спросил младший брат у старшего.

— Что ты с ней сделал?

Дидье развел руками:

— Видишь ли, я, собственно, монах…

— Что ты с ней сделал?!

— Можешь мне, конечно, не верить, но я пальцем к ней не прикоснулся, не говоря о другом…

— Тогда, — Олоннэ мотнул головой в сторону хижины, — что это такое?

— Понимаешь, она сошла с ума еще там, в Ревьере. Сразу после приключения на мельнице. Понять ее, в общем, можно — жуткая смерть мужа и прочее. Я надеялся, что сознание у нее помутилось временно. Путешествие поможет ей развеяться. Не забывай, я любил ее так же сильно, как и ты, а может быть, еще сильнее. Я готов был ждать. Год, два, сколько нужно, чтобы она превратилась… чтобы она вернулась в человеческое состояние.

— Ты пробовал ее лечить?

— Разумеется. Все новейшие способы перепробовал, равно и все старинные. Но все мои усилия, усилия разных врачей — все было впустую. Болезни духа и душевные раны пока вне влияния методов современной науки. Ее состояние даже ухудшалось. Раньше бывали периоды просветления, сейчас их почти нет. Вот, собственно, и вся история. В сущности, я украл у тебя то, чего не было, а ты всю жизнь гонялся за тем, что я у тебя не крал. Женщина по имени Люсиль не существует. Существует весьма износившееся, поблекшее тело, а душа… надо, видимо, считать, что она присоединилась к душе любимого, убитого мной мужа.