Одержимость искусством, стало быть, привязанность к земному, «зацеплен-ность» на своем деле, на самом себе и на том, что ты создаешь.

Но искусство существует в пространстве света, и никто не сможет меня в этом разубедить. Искусство – это полет и возвышение, и, если это можно назвать привязанностью к земному, то я готова спуститься в ад моего искусства и пылать на его кострах и смотреть на его недоступные звезды, которые для меня всегда будут истиной божьей.

8.11. Как я еще выдерживаю, сама удивляюсь. Но я выдерживаю и пока дышу, буду выдерживать.

10.12. «Жизнь превратилась в ожидание…». Куда девалась моя пьянящая легкость?

Перебираю возможные варианты своей возможной жизни. Если бы она была, если бы она продолжалась. Никто больше не выскажет то, что есть во мне. И эту уходящую Вселенную я в себе ощущаю. Как беспечно я жила, думая, что еще успею, что стану лучше, чувствуя, что во мне вызревает что-то и для этого придет время. И вот – все погибает. Погибает? Я до сих пор не могу до конца в это поверить. Я все равно надеюсь, несмотря ни на что.

2.1. Как надоело умирать. Болит круглые сутки. Я похожа на мумию. Иссохла и потускнела.

Хоть бы один врач реально помог. Все только губили.

Неправдоподобно долго умираю. Сердце сильное и тянет меня из дня-пытки в ночь-пытку и наоборот.

Мне надоело умирать. И я не хочу этого делать.

– Почему, собственно, ты полагаешь, что такая особенная и должна выжить тогда, когда все уходят?

– А почему, собственно, всю мою сознательную жизнь последних лет, оттуда так упорно и глубоко поддерживали веру в мою особенность? Почему приучали претендовать на большее, почему баловали судьбоносными совпадениями и случайностями, словно доказывали снова и снова исключительность мою? Или пригрезилось мне все это? Или мучили меня?

10.01. Мои стихи мне и это предсказали: «Вечность ничто по сравненью с отчаянием, ирония запятой среди болей творца».

Меня испытывают надеждой, меня испытывают отчаянием, меня испытывают болью и одиночеством. Бездна страшных дней, в которых спрессованы годы.

21.01. Настоящее страдание и настоявшее безумие – у Офелии, а не у Гамлета. У него все мнимое. Все – игра. У нее – истинное. Потому что ее по-настоящему предали. Предали ее любовь, предала сама любовь. В погоне за миражами справедливости он сам предает и вершит настоящую несправедливость.

12.02. Последний предел. Сердце мое бедолажное сдает. Отрезать будут ноженьку мою.

Ногу отнимут. У меня сухой безмолвный ужас. Навсегда. Тупик. Поначалу слишком спокойна я была сегодня, когда сказали. Сейчас же представила: я – калека на всю жизнь! Впрочем, и о жизни-то мечтать не приходится особенно. Ведь так мало шансов, что выживу во время и после операции.

19.02. Завтра кладут в больницу. Уже совсем скоро, буквально через несколько дней сделают операцию. И если все пройдет успешно, я стану калекой. А потом еще ужасы и ужасы лечения, возможные рецидивы. И еще – полная, полнейшая зависимость от тех, кто за мной будет ухаживать. Конечно, мама. А как я мечтала раньше, что добьюсь всего и скажу ей – все это благодаря тебе.

Состояние обузы нестерпимо. Абсолютная беспомощность. Но выбора уже нет.

(Почерк у меня такой из-за большой дозы наркотика).

Ампутация. Это чудовищное слово. Чудовищная операция. Все выискивала полного спасения, а предлагали сохранную (даже от нее была в ужасе). А сейчас обкромсают по максимуму. И буду ли я жить? Страшно до чего! Страшно и пусто. Я? Калека. Если и не умру сразу, на сколько меня хватит? Месяц, другой? Неделя? Год? Господи, почему ты оставил меня? Почему вы все оставили меня? Что важное я пропустила?

Прощай, светская жизнь, театрально-кино-богемная тусовка, амбиции, планы и начинания. Прощайте. Не поминайте лихом. Я жила вами, я была с вами. И я была вашей. Но я согласна хотя бы лицезреть любимую мою жизнь, если и не жить ею. 

Только бы ночь прожить.

Забыла о названии пьесы после пяти минут просмотра. Заглянула в программку, чтобы удостовериться: действительно «Макбет». Все шокировало в этом спектакле: кровавые ведра, ванны, откровенная эротичность танцев, безумство стихий – душевной, пластической, эмоциональной. Все слилось в бешеный единый вихрь-клубок и закружило в странно волнующем, напряженном и яростном ритме.

Эстетика этого спектакля (она, безусловно, существует, только по общепринятым нормам выглядит как антиэстетика, но в любом случае цельность композиции и образного строя нельзя не увидеть), эстетика воспринималась на уровне понятий. Спектакль переполнен символами. Знаковый код его, все усложняющийся по мере развития действия, можно было разгадывать или недоумевать от непонимания. Но я попыталась войти в мир этого жесткого и болезненного представления с единственной целью: проникнуться его настроем, поверить в его искренность, пусть шокирующую. Спектакль на каждом шагу расставлял ловушки, которые часто оказывались обманками, смеялся в лицо, не пускал в свою душу, дурачился. Но временами так ярко, ритмически просто и сильно выявлял главное, открывался, как на ладони, его глубинный смысл. Подтекст, символы, странности рассыпались карточным домиком, я жила вместе с героями под страшную и одновременно страстную музыку, дышала каждым движением, и память о классике не оказалась нужной. На моих глазах – реальность, ничуть не приукрашенная, не очерненная. Просто иная. И настоящая. В нее входишь, как в омут. И убегаешь от нее. И она сама кривляется, притворяется вымыслом. Но уже расчувствовав ее, легче приноровиться к внезапностям и загадкам.

Следить за сюжетом было непросто. Но, видимо, Й. Кресник и не ставил перед собой задачу пересказывать сюжет. Многим непонятная образная система была лишь созвучием шекспировскому «Макбету». Пластические метаморфозы на тему… Я не хочу этим обидеть постановку, напротив, вижу в подобном подходе новое, оригинальное мировосприятие, своеобразное чувствование сцены.

Тон во многом задавали три ведьмы. Они создавали атмосферу кощунственную, магическую, недобрую. Они будто прикасались к каждому жесту, каждому поступку других героев, и все окрашивалось в кровавый цвет их наитий.

Черно-красно-белое оформление сцены и костюмов дешифровалось легко. Вместе с пониманием изначальной гибельности идеи, предчувствием самоуничтожения тирана эта цветовая гамма фиксировала напряженность, обостряла зрение и слух зрителя. В белой комнате все звучит особенно гулко, и пустота осознавалась не чисто внешним отсутствием интерьера, а пустотой внутри человека, пустотой от отсутствия души.

Сочетание ирреальности происходящего с четко обозначенными фрагментами-этюдами, завершенностью каждого танцевального характера, конкретика и лирическая строгость – все это безумство парадоксов и эпатаж выделяют спектакль, заставляют говорить о нем как о непривычном, спорном, но интересном явлении.