– До свидания, мистер Холмс, – сказал он. – До утра знаменательного дня мы с вами не увидимся. Как известно, существует обычай предоставлять в распоряжение осужденного три воскресенья перед казнью. Увы, мы не можем себе этого позволить. Однако у вас есть неделя или даже больше: мы ожидаем прибытия наших друзей. До тех пор можете утешаться, взывая к милосердию любых богов. Но настанет момент, когда после пробуждения вы не будете уверены, что оно для вас не последнее. И если вам позволят прожить еще сутки, вы почувствуете себя счастливейшим из смертных. Только подумайте, мистер Холмс! Когда ваше отчаяние станет невыносимым, вы благословите нас лишь за то, что мы подарили вам один скоротечный день! Нет, вы даже не представляете, как славно мы с вами поладим!

Холмс пронзил своего врага неподвижным острым взглядом. В течение секунды Милвертон не отводил глаз, но потом усмехнулся и снова уткнул нос в бумаги.

Обратно пленника повели другой дорогой: сначала по темному коридору, затем по крытому мосту. Моему другу удалось мельком увидеть четыре галереи камер под стеклянной крышей. Все они были пусты и безмолвны. В сопровождении конвойных Холмс проследовал в металлические ворота, затем по узкому проходу, вымощенному сланцем, мимо плаца, за которым, по всей вероятности, протянулась Ньюгейт-стрит. Гениальный детектив запечатлевал в каталоге своей памяти каждый дюйм этого короткого пути. Смею предположить, что он смог бы назвать точное число камней, по которым прошел, и сказать, сколько на них было сколов и трещин.

За мостом находилась стена с крючками, на которых висела форменная одежда. Рядом была ниша с раковиной, тремя бритвами и щетками, ручным зеркальцем, лежащим на каменной столешнице лицевой стороной вниз. Как я неоднократно наблюдал, в такие минуты мой друг воплощал собой непобедимый интеллект. Казалось, он был лишен сердца и нервов, не подвластен никаким чувствам. Эти сосредоточенность и непроницаемость были необходимы ему, чтобы не погибнуть.

Холмс прошел за своими тюремщиками под арку, и перед ним открылся двор, куда выходили окна его камеры с матовыми стеклами. Солнечный свет сюда не проникал. Высокие стены были гладкими, как мрамор, и упирались в то, что Уайльд, поэт-узник, назвал «лоскутком голубизны»[5]. «Оставь надежду…» Строители темницы удачно выбрали девиз для этого крыла. Даже если бы человеку удалось избавиться от цепи на ноге, сделаться невидимым для надзирателя, сидящего в камере, отпереть замки наружной двери и очутиться во дворе, в конце концов ему все равно пришлось бы сдаться палачам. Ровные плоскости тюремной ограды казались неприступными: не было ничего, за что беглец мог бы ухватиться. Только в северо-западном углу, посредине каменной кладки, Холмс заметил старый, давно не использовавшийся бак для воды. По верху каждой стены тянулась толстая деревянная балка с прикрепленной к ней колючей стальной проволокой. Без соприкосновения с острым металлом невозможно было перелезть это препятствие, разве что заключенный смог бы удерживать свой вес на одном пальце.

Холмс медленно прошел между конвоирами, как будто ходьба требовала от него невероятных усилий. Они не торопили своего пленника, видимо находя немалое удовольствие в том, чтобы продемонстрировать ему всю безвыходность его положения. Оставалось лишь предполагать, какую роль они играли в преступном мире, прежде чем надеть мундиры тюремных надзирателей, подчиненных Милвертона.

У одной стены мостовая растрескалась из-за оседания грунта. На камнях на расстоянии друг от друга были высечены буквы «a», «c», «l», «m» и «g». Холмсу не требовались объяснения, чтобы понять: перед ним кладбище мужчин и женщин, повешенных в Ньюгейте. Разложение трупов в негашеной извести и вызвало просадку почвы. Конвойные улыбнулись при мысли о том, что прославленный Шерлок Холмс проходит мимо собственной могилы. В конце двора располагался сарай, напоминающий небольшую конюшню. Через открытые двери виднелась черная платформа на колесах, достаточно большая, чтобы на ней поместились несколько человек. К помосту вели тринадцать ступеней. Назначение его было вполне ясно, хотя с перекладины над ним не свисала веревка. Бросив беглый взгляд на это сооружение, мой друг уяснил для себя свой дальнейший путь.

Вернувшись в камеру, Холмс сел на кровать. Один из охранников закрепил у него на ноге браслет с цепью и снял наручники. После этого великого сыщика оставили в покое. Зеркала в камере не было, но он и на ощупь знал, что волосы его взъерошены, а на щеках начинает прорастать борода. Однако сейчас такие мелочи не имели значения. Холмс, притулившись на краю узкого деревянного ложа, всецело погрузился в размышления. Вся сила его мощнейшего интеллекта была направлена на победу над врагами. Сами того не предполагая, они указали ему путь к свободе – ненадежный, но единственный. И прежде чем на него ступить, Холмс должен будет выиграть важную битву.

По своему обыкновению, он молча сидел в изголовье кровати, положив ногу на ногу. Взор его был устремлен на дежурного, развалившегося за столом в дальнем конце камеры. Человек, приставленный, чтобы следить за гениальным детективом, был недосягаем для его сильных и ловких рук, но проницательные немигающие глаза Холмса видели тюремщика насквозь.

В камере пленника, спал ли он или бодрствовал, сутки напролет попеременно несли вахту два человека. Каждый из них проводил на посту два дня, а затем две ночи подряд. Ночью они дремали на деревянном стуле, уверенные, что от посаженного на цепь узника их отделяет безопасное расстояние.

Сыщик выяснил, что фамилия первого караульного – Креллин. Это был высокий сильный человек с выступающей нижней челюстью, темной шевелюрой, напоминающей старинный придворный парик, и звериным коварством во взгляде. Казалось, с его лица не сходит скептическая усмешка. На самом же деле эта особенность объяснялась исключительно кривизной рта. Креллин мог смеяться, но никогда не улыбался.

Второй надзиратель был менее плотного сложения. Солнце окрасило его скулы насыщенным багровым цветом, а обтягивающая их кожа так лоснилась, будто он только что вынырнул из котла с кипящей водой. Холмс слышал, как его окликают: «Мак». На первый взгляд этот субтильный тип казался безобиднее своего напарника, и Холмс решил испытать свой план на нем. Необязательно было одерживать победу над всеми тюремщиками: вполне хватило бы и одного.

Однажды мой друг заметил, что при помощи логики по единственной крошечной капле воды можно сделать вывод о существовании Ниагарского водопада или Атлантического океана, ни разу не увидев ни того ни другого. Теперь, зная лишь имя надзирателя, Холмс собирался проторить себе путь на свободу из камеры для висельников, охранявшейся строже всех темниц мира. Решение подобной задачи казалось настолько невероятным, что даже Милвертон не посчитал необходимым принять на этот случай дополнительные меры предосторожности.

С момента, когда дневной страж входил в камеру, и вплоть до секунды, когда он покидал ее при наступлении темноты, Холмс сидел, скрестив ноги, неподвижный, как идол, и буравил взглядом лицо тюремщика. Тот не знал, куда деваться; мысли его рассыпа́лись, будто кегли, под всевидящим взором этих ястребиных глаз. Я сам не раз становился свидетелем того, как подобным образом мой друг выводил на чистую воду опытных мошенников и закоренелых негодяев в какие-нибудь полминуты. Никто не мог дольше выдерживать это испытание. Некоторые, такие как профессор Мориарти, смеялись, но внутри их жег огонь. Трудно описать ощущения человека, которому пришлось бы гореть в этом пламени много часов кряду.

Сперва Креллин в ответ злобно зыркнул на Холмса. Затем прорычал какую-то угрозу и отвернулся, притворившись, будто дело улажено. Но о покое ему пришлось забыть. Несмотря на оковы, гениальный детектив проникал в потаенные глубины темной души своего тюремщика. И все-таки Холмс напрасно потратил время в поединке с Креллином. Тот ежился, но не уступал. Он получил милвертоновский шиллинг и теперь должен был делать то, что ему велено. Выдержав час, охранник пригрозил пустить в ход свои тяжелые кулаки, но все же не рискнул приблизиться к Холмсу.