Босоногий еврейский мальчик, с трудом волоча корзину, полную свежих булок, подошел, видимо ободренный задумчивостью Казановы. Вряд ли бледный заморыш привлекал к себе покупателей. Джакомо стало жаль маленького продавца, но негоже было жевать булку на улице перед королевским дворцом. Того и гляди, начнут съезжаться другие приглашенные, не дай Бог, если его застанут с набитым ртом в непосредственной близости от королевской особы; хуже того: если какое-нибудь из окон спальни выходит на площадь, пробудившийся монарх может, выглянув наружу, обратить внимание не на шляпу с пером и не на расшитый золотой кафтан, а на кусок у него в зубах.

— Nein[15],— сказал Джакомо на языке, наиболее подходящем для отказа.

Мальчик отошел, но недалеко, возможно на свое постоянное место, а может, у него просто не было сил идти дальше: поставив корзину на ступеньки ведущей в глубь старого города улочки, он присел с ней рядом.

Казанова потянулся: хрустнули суставы. Покорность жертв. Легко так думать, когда этап унизительной покорности позади. А если человек вынужден, точно корзину с булками, всю жизнь нести это бремя? Вернее, и бремя и корзину. И уповать только на лень супостатов?

Несколько дней назад двое таких, в мундирах, с мужицкими рожами, пришли за Этель и Сарой. Поначалу Джакомо не мог понять, что им нужно. Евреям после наступления сумерек запрещено находиться в городе? Да. Но при чем здесь он? Девица, с которой он иногда проводил время, сама старалась не задерживаться. Впервые он с удивлением услышал об этом запрете, когда однажды предложил ей остаться до утра. Впрочем, в Европе полно городов, где к евреям относятся как к чужакам, и удивляться тут нечему. Ему евреи не мешали, а еврейки — напротив — доставляли больше удовольствия, чем иные. Даже здесь у единственной женщины, пришедшейся ему по вкусу, были черные как смоль волосы и типичный для ее нации, дерзкий и одновременно покорный, взгляд. Джакомо раза два оставлял ее на ночь, но подымать шум из-за такого пустяка… Запрет запрету рознь. Он не обязан вникать в законы страны, где всего лишь гость. От него-то им что понадобилось? Он ведь не еврей. Итак?

Старший по чину, возможно даже, офицер, немного смутился. Но… Никаких «но», он дворянин, состоит в родстве с могущественнейшими правящими династиями Европы. И, если сочтет этот визит вторжением, а вопросы оскорбительными, за последствия не ручается. Король… Барышня? Какая барышня, нет здесь никаких барышень. Поискал взглядом Василя: небось этот сукин сын донес. Выгнать в шею, все равно от него никакого проку. Жрет как слон, а у него не цирк, чтобы держать слона. Василь!

Обернувшись, Джакомо с удивлением увидел на пороге гостиной не слугу, а сестричек, одетых по-дорожному, с узелками в руках. А ну марш на кухню, быстро! Двойняшки не шелохнулись. Сию же минуту вон! Но прошла минута, другая, а они и не подумали уйти, наоборот, шагнули вперед, глядя ему прямо в лицо. Вот когда он по-настоящему изумился. В их глазах не было и следа пресловутой тысячелетней покорности, позволявшей их соплеменникам переживать и не такие гонения. Джакомо увидел четыре раскаленных уголька — гордые, твердые, осуждающие. Что эти пигалицы вообразили, черт подери, думают, он спасует, отдаст своих девочек на поругание варварам с их глупыми законами? Если они немедленно не исчезнут, он окажется в затруднительном положении. Только тут появился Василь; выказав несвойственную ему сообразительность, сгреб сестричек в охапку и уволок из комнаты. Казанова вздохнул с облегчением, на миг позабыв, что посетители еще здесь. Кто их навел? Хозяйка? Нечего с ними церемониться. Он советует им убраться, да поскорее. Вмешиваться в свои дела — дела государственного значения! — он никому не позволит. И лучше не заставлять его это доказывать. Итак: чтобы духу их не было! Василь сунул голову в дверь. А ну, живо! Джакомо нашарил в кармане дукат — кажется, последний. Незваных гостей как ветром сдуло.

До чего же просто все получилось: стоило ему повысить голос, и они струсили и взяли деньги. Можно с облегчением вздохнуть. Но что означало поведение девочек? Вообще-то, он понимал что. Эти пылающие взоры ему уже случалось видеть. Всякий раз, когда приходила или уходила та девка. Негодницы! Совсем обнаглели! Пусть не думают, что он позволит себя шантажировать.

И кинулся к ним с намерением, вопя и брызгая слюной, оттаскать негодниц за рыжие кудри, высечь розгами дерзко выпяченные попки. Из-за них лишился последнего дуката — не устрой они эту комедию, обошелся бы нагоняем. Но… рот Казановы открылся только от удивления, а рука поднялась, чтобы почесать в затылке: юных фурий, готовых принять мучения, лишь бы ему насолить, как не бывало — на диванчике, обнявшись, сидели две печальные сиротки, а тысячелетняя покорность застилала их не столь давно пылавшие от ярости глаза слезами.

— Они ушли, — пробормотал Джакомо, — вам нечего бояться.

Но ту девицу к себе больше не приглашал.

«Ну и расчувствовался же ты, Джакомо, — подумал он, вставая и отряхивая пыль с панталон. — Занялся бы своей персоной. Не то закончишь в лучшем случае продавцом булок…»

Опомнился он как нельзя вовремя — уже начали съезжаться экипажи. Один, второй, третий затарахтели по булыжной мостовой. Кто же приехал? Чтобы лучше видеть, Джакомо рукой заслонил глаза от солнца. Ага, князь Сулковский[16]; второй — низкорослый, с хамской физиономией — был ему незнаком. Подходить к князю Казанова не хотел — на днях тот замучил его растянувшимся на несколько часов и так и не завершенным рассказом о происхождении своего рода. Однако было поздно: князь его заметил.

— Прекрасное утро! — Сулковский, отпустив карету, сам шел ему навстречу. Коротышка, небрежно поставив ногу на подножку, остался возле своего экипажа. Что-то в нем было неприятное, пожалуй, даже угрожающее. Хотя… любое новое знакомство может оказаться полезным.

— Вы меня не представите, князь?

Сулковский чуть заметно поморщился, но гримаса тут же сменилась улыбкой, и он обнял Казанову за плечи:

— Забудем про земные дела. Уделим минутку божественному.

Выхода не было — пришлось повернуться спиной к месту, где сейчас происходило самое интересное, устремить взор на Вислу и заросли на противоположном берегу, ну а главное — слушать, слушать этого зануду, рассуждающего о погоде с пафосом первооткрывателя Америки. Ну и влип же он. Неловко чересчур часто оборачиваться и проявлять излишнее любопытство к тому, что делается на площади, но ведь он слышит, как съезжаются другие приглашенные на утреннюю аудиенцию, как шумно и оживленно становится перед воротами замка. Князь заметил его нетерпение.

— Вы, южане, начинаете все усерднее служить материальному. А ведь культура, которую вы подарили миру, — производное духа, божественной идеи, каковой никак нельзя пренебрегать. Теперь только и слышишь: «Самое важное — Физика, а не философия, деньги, а не идея, тело, а не душа». Как совместить опасные крайности? Кто на такое способен?

Казанова улыбнулся, хотя гораздо больше ему хотелось злобно оскалиться.

— Женщина. В ней прекрасно сочетаются душа и тело, идея и деньги.

— Вы шутите, а проблема весьма серьезна. И положение еще больше усугубится, если все станут отделываться шуточками.

«Я вовсе не шучу, — подумал Джакомо, — спасибо тебе, Господи, что ты сотворил тело, деньги и физику, да, да, и физику тоже. Разве не гравитация притягивает тела, позволяет им сближаться, сливаться, одному проникать в другое? А еще, Боже, я тебе стократ благодарен за геометрию. Кто же, как не вдохновенный геометр, приводит в движение бесконечно прекрасную систему фигур и форм: плавные линии бедер, живота и груди, остроконечные, но бархатистые на ощупь конусы, мягкие полушария, напрягающиеся под давлением раздвигающих их цилиндра? Разве такое человеку под силу?»

— А знаете, господин Казанова, к чему это приведет? Именно здесь, на нашей земле, начнется оздоровление европейского духа, здесь, а не где-нибудь еще забьется живой пульс веры, которая заставит человека вновь обратиться к вещам более возвышенным, нежели угождение потребностям тела. Не верите?