Но это был не Пётрков, в чем Джакомо, несмотря на полумрак, вскоре убедился. Он хорошо знал эту улицу, каждый день много раз по ней проходил. И даже если бы сомневался, достаточно было поглядеть влево, чтобы увидеть отблеск костра, разожженного караульными перед королевским замком. Это была Варшава. Его похитили, привезли назад? Мужику посулили награду? Но все вокруг выглядело сонным и тихим. Возница что-то не спеша объяснял зевакам. Нет, нет, с опасными преступниками так не поступают. Джакомо начал понимать, что произошло. Он сам во всем виноват. Перепутал направление. Сел в первую попавшуюся телегу, не поинтересовавшись, куда она едет.

Соскочив на землю, Казанова неуверенно — уже больше опасаясь за судьбу саквояжа, чем за свою жизнь, — подошел к кучке зевак. У возницы было нисколько не напоминающее Куца лицо простого деревенского парня.

— В Пётрков. Сссццц.

Он опять не понял этого шелестящего слова, и тогда малый показал кнутовищем на здоровенные балки, а потом, со смехом поворотясь к зрителям, обернул ременный конец кнута вокруг шеи и высунул язык. Виселица. Теперь все понятно. Он спал на виселице. На столбах, меченных смертью. Идиот! Негодовал, что углы слишком острые, — нет, чтобы подумать о веревке. Боже, почему ты так жестоко надо мной надсмеялся? Почему помогаешь не мне, а этой банде? Я ведь ничего дурного не сделал.

Однако быстро взял себя в руки. Не нужно роптать на судьбу. Видно, так должно было быть: вместо побега — прогулка. Свистнул собаку. Вот мы и дома, Пестрый. Хоть для тебя не без толку прошел этот поганый день и не менее поганая ночь. Впрочем — Джакомо пощупал королевское послание на груди, словно проверяя, не привиделось ли ему и это тоже, — возможно, не только для тебя.

Итак: да. Что ж, пожалуйста, с удовольствием, это большая честь. И вместе с тем: нет. Только не завтра. Спешка — враг настоящего искусства; недопустимо, больше того, оскорбительно выносить на суд его величества то, что требует еще нескольких дней, если не целой недели подготовки, да и средств, прямо скажем, немалых. Надо одеть мальчика, позаботиться о реквизите, об имитирующем настоящую сцену небольшом помосте с занавесом. Все должно быть безупречно, наивысшей пробы. Чудеса не терпят небрежности, верно?

Казанова выдержал наглый взгляд королевского посыльного, но своего добился. Пять дней и пятьдесят дукатов. Могло быть лучше, хотя бывало и хуже. Нарядил Иеремию в шелковый облегающий кафтан, но остался недоволен его видом. Неожиданно толстые ляжки мальчика и еще более неожиданно выпуклая мужская принадлежность отвлекали внимание от одухотворенного лица и юношески стройного торса. Ну и чучело этот Иеремия. Полумальчик, полумужчина: граница проходит внизу живота, и пограничный столбик столь прозаично телесен, что его никак нельзя показывать при дворе. Какой там таинственный маг, неземное явление, сверхъестественный дух в людском обличье — в лучшем случае, батрак в кафтане с барского плеча. Нет, его надо одеть на восточный манер: пышные шаровары, тюрбан со сверкающим камнем. Да, так будет хорошо.

Однако ничего хорошего не было. Как будто все шло гладко: сосредоточившись — на это уходило несколько мгновений, с каждым днем все более кратких, — Иеремия брал один из лежащих на столе предметов: гребень, сигару, табакерку, — который через минуту повисал меж растопыренных пальцев. Но при этом мальчик страшно потел и сопел, будто силы, позволившие ему сотворить чудо, в отместку безжалостно его терзали. В таком зрелище — сколь ни странным это могло показаться, — не было ничего сверхъестественного. Никакой загадки, никакой мистики. Просто гребень, сигара, табакерка, висящие в воздухе. Как? Да никак, обыкновенно, пожалуй, даже некрасиво. В первый момент Казанова устыдился этой мысли. Не кощунственно ли так относиться к настоящему чуду? Не чересчур ли он толстокож? Однако нравы придворного общества были ему хорошо известны. Чудо должно быть чудом, а не пыхтящим, взмокшим от пота деревенским мальчишкой. Не помогут ни шаровары — хоть бы и раззолоченные, ни тюрбан, пускай сплошь утыканный бриллиантами. Как это ни сложно, надо заставить зрителей увидеть настоящее чудо. И об этом должен позаботиться он, и никто другой.

Прежде всего — не гребень, не сигара, не табакерка. Разве что для начала, пока малый не наберется уверенности. А потом — долой эти мелочи. Предметы должны быть крупными и хорошо видными издалека. Серебряный подсвечник, золотая тарелка, кувшин для воды. И не позеленелый уродец — Джакомо бросил кувшин Этель и Саре, уставившимся на руки Иеремии, — а сверкающая игрушка, подлинная драгоценность, озаренная собственным блеском и сиянием мистерии, вокруг нее разыгрывающейся. Нечего пялить глаза, пускай возьмут кувшин и отчистят. Но если кувшин, то почему бы не чайник? Справится? Жилы на висках Иеремии набухли, пузатый сосуд с изогнутым носиком дрогнул, словно намереваясь упасть, но, когда мальчик приблизил к нему ладони, замер и несколько секунд провисел в воздухе без участия какой-либо видимой силы. Отлично. Такого не заметить нельзя. Даже из дальнего конца зала, даже из-за спины соседа. А если не удастся отчистить, они покрасят кувшин и чайник золотой краской. Придется тосканскому художнику уступить им немного драгоценного порошка.

Далее: коли уж начнется движение, пусть оно будет как можно более интенсивным. Тяжелый чайник, пока его не остановят сближающиеся руки, падает медленно, ну а если взять какую-нибудь невесомую вещицу, чтоб взлетела к рукам снизу? Боже, букет засушенных цветов вспорхнул на высоту головы Иеремии. Часы — с трудом, неспешно, как и отмеряемое ими время, — ползли кверху, но вдруг, качнувшись, упали в подставленную ладонь Казановы. У мальчика иссякли силы? Видно, как он устал, но пусть чуть-чуть потерпит. Еще одна попытка. Сигара. Зажженная сигара со сверкающим кончиком и тоненькой струйкой дыма. Даже в темноте будет видно. Хорошо. Это уже кое-что. Он прикажет специально убавить пламя свечей. Серебряный крестик с Христом? Отлично, великолепно. По щекам Иеремии потекли слезы, но крестик преспокойно висел в воздухе, Иисус терял сознание от боли, искупая людские грехи. Bene[34]. Это будет финал, мистическое завершение вечера. Чтоб и епископы ахнули от восхищения и прекратили выискивать во всем проделки сатаны. Только крест должен быть посолиднее. Лучше всего золотой, усыпанный бриллиантами. Взять у кого-нибудь на пару дней. Здесь это не составит труда.

Джакомо хвалил Иеремию, похлопывал по щеке, однако не мог избавиться от смутной тревоги. Неужели он сам ему не верит? Сам не знает, к тайне ли прикоснулся или поддался мистификации? Но какая же это мистификация! Разве он не видел собственными глазами пять, десять, двадцать раз, как застывают в воздухе между пальцами мальчика крупные и мелкие предметы, разве не обводил их рукой, дабы развеять дурацкие сомнения: нет ли тут невидимых нитей или растягивающегося клея? — но ощущал лишь приятное тепло?

Нет, этот мальчик — настоящее сокровище, бриллиант чистой воды. И покажет он его не в темном переулке, украдкой вытащив из-за пазухи, а при королевском дворе. Однако, чтобы бриллиант засверкал и ослепил не только глупцов, но и маловеров, его нужно тщательно отшлифовать. И поместить в достойную оправу.

Вскоре ой уже знал в какую. Ночью ему приснилась Флоренция, грязная конура, потек на стене, под которым чудаковатый попрошайка философ посвящал его в тайны своего искусства. От волнения Джакомо даже присел на постели. Как его звали: Альберт, Альбрехт? Потянулся за бутылкой вина. В жизни все может пригодиться. Даже знакомство с флорентийским нищим, имени которого память не сохранила. Но все, чему тот его научил… о, это он помнит. Они обалдеют от изумления. Решено. Отхлебнув последний глоток, Казанова отставил бутылку. Он сам тоже покажет, на что способен. С утра надо быть в форме. Времени осталось немного. Два дня и всего одна ночь.