Однако бармен нахмурился и, вздохнув, адресовал вопрос Джорджу:
— Что будете?
Было забавно, по крайней мере первое время, обитать в городе самовлюбленных нарциссов. На второй или третий день я, следуя указаниям Джорджа, отправился на пляж. Был полдень. К северу и югу мелкий бледно-желтый песок был усеян миллионом голых примитивных фигурок, поглощаемых жарким смрадным маревом. Ничто не двигалось, кроме ленивых гигантских волн вдалеке; стояла благоговейная тишина. Никто не кувыркался на разнообразных брусьях, установленных на кромке пляжа, их грубую геометрию пометило безмолвие. Не слышалось ни шороха волн, ни голосов — весь город спал. Я двинулся к океану и лишь тогда уловил его тихий шепот, похожий на бормотанье спящего. Какой-то человек шевельнулся, запуская пальцы в песок, чтобы ухватить солнце. В головах распростертой женщины могильным камнем стоял кулер без крышки. Проходя мимо, я заглянул в него: в воде плавали пакетик оранжевого сыра и пустые пивные банки. Лишь теперь я заметил, как широко разбросаны фигуры купальщиков. Казалось, от одной до другой минуты хода. Кишмя кишащее сборище было обманом зрения. Я отметил, как красивы здешние женщины, разбросавшие загорелые руки-ноги, точно морские звезды, как много тут крепких стариков с продубленными мускулистыми телами. Воодушевленный зрелищем сей всеобщей нирваны, я впервые в жизни страстно захотел тоже стать дочерна загорелым, чтобы сверкать белозубой улыбкой. Скинув рубашку и брюки, я расстелил полотенце и лег навзничь. Я стану свободным, я изменюсь до неузнаваемости, думал я. Но вскоре мне стало жарко и беспокойно, хотелось открыть глаза. Я бросился в океан и поплыл туда, где несколько человек барахтались в воде, дожидаясь особенно громадной волны, которая вышвырнет их на берег.
Однажды по возвращении с пляжа я увидел пришпиленную к двери записку от моего давнего приятеля Теренса Лэтгерли: «Жду в “Собачьей кормушке” через дорогу». Мы познакомились в Англии, где он собирал материал для так и не законченной диссертации о Джордже Оруэлле, но лишь в Америке я понял, насколько он необычный американец. Теренс был опасно красив: стройный, невероятно бледный, темные вьющиеся волосы, оленьи глаза ренессансной принцессы, длинный прямой нос с узкими прорезями ноздрей. К нему часто подъезжали геи, а однажды на Полк-стрит в Сан-Франциско буквально окружили толпой. Он слегка заикался, что казалось милым тем, кому подобное нравится, и был беззаветен в своих привязанностях до такой степени, что иногда погружался в беспросветные обиды на друзей. Я не сразу понял, что вообще-то Теренс мне неприятен, но к тому времени он уже вошел в мою жизнь, и оставалось лишь с этим смириться. Как всех заядлых говорунов, его не интересовали чужие мнения, но рассказчик он был хороший и никогда не повторялся. Он регулярно увлекался женщинами, которых отпугивал неуклюжей заумью и изнуряющим рвением и которые поставляли ему свежий материал для его монологов. Изредка в него безнадежно влюблялись одинокие неприметные мышки, сраженные его образом, но они не интересовали эффектного красавца. Теренс был падок на длинноногих независимых упрямиц, которым быстро надоедал. Как-то он признался, что мастурбирует ежедневно.
Единственный посетитель «Собачьей кормушки», он угрюмо ссутулился над пустой кофейной чашкой, уперев подбородок в ладонь.
— В Англии собачьим кормом называют несъедобную дрянь, — сказал я.
— Значит, мы не ошиблись адресом, присаживайся, — ответил Теренс, — Меня страшно унизили.
— Сильвия? — вежливо поинтересовался я.
— Ну да. Невероятное унижение.
Я не удивился. Теренс частенько отправлялся в какой-нибудь ресторан зализывать раны от женского безразличия. Он уже давно был влюблен в Сильвию и притащился за ней из Сан — Франциско, где я впервые о ней услышал. Она зарабатывала на жизнь обустройством диетических ресторанов, которые затем продавала, и, насколько мне было известно, даже не подозревала о существовании Теренса.
— Не стоило мне приезжать в Лос-Анджелес, — сказал он, глядя, как официантка доливает ему кофе, — Тут хорошо англичанам. Вам все здесь кажется эксцентричной комедией положений, потому что вас не касается. Это город психопатов, полных психопатов.
Теренс провел рукой по волосам, казавшимся отлакированными, и посмотрел на улицу. Там со скоростью двадцать миль в час ползли окутанные непреходящим сизым облаком машины, из которых торчали загорелые руки водителей и гремела музыка — народ двигал домой или собирался на часок заскочить в бар.
Выдержав деликатную паузу, я спросил:
— Ну и?..
Со дня приезда в Лос-Анджелес Теренс по телефону упрашивает Сильвию отобедать с ним, и наконец она вяло соглашается. Теренс покупает новую рубашку, идет к парикмахеру и полдня проводит перед зеркалом, изучая свое лицо. Они встречаются с Сильвией в баре и пьют бурбон. Сильвия раскрепощена и дружелюбна, они непринужденно болтают о калифорнийской политической жизни, о которой Теренсу почти ничего не известно. Поскольку Сильвия знает город, ресторан выбирает она. На выходе из бара она спрашивает:
— На чьей машине поедем?
Теренс, у которого нет ни машины, ни прав, отвечает:
— Давайте на вашей.
Расправившись с закуской, они начинают вторую бутылку вина и говорят о книгах, финансах и снова о книгах. Прелестная Сильвия за руку проводит Теренса через полдюжины тем; она улыбается, и Теренс полыхает от любви и диких любовных желаний. Он так сильно влюблен, что не может сдержать признание. В нем закипает безумная исповедь. Слова рвутся наружу, звучит признание в любви, достойное пера Вальтера Скотта, и суть его в том, что на свете не существует того, чего Теренс не сделал бы ради Сильвии. Спьяну он даже предлагает тотчас испытать его преданность. Растроганная бурбоном и вином, Сильвия заинтригована этим изнуренным сумасшедшим декадентом, она посылает ему через стол нежные взгляды и отвечает на его легкое пожатие руки. В разреженном воздухе проскакивает искра благосклонности и безрассудства. Молчание заставляет Теренса повторить свое предложение. Нет ничего, абсолютно ничего, и так далее. Взгляд Сильвии на мгновенье покидает лицо Теренса и обращается к ресторанным дверям, сквозь которые входит солидная престарелая пара. Прелестница хмурится, но затем ее губы трогает улыбка.
— Все, что угодно? — спрашивает Сильвия.
— Да, что угодно. — Теренс серьезен, ибо в вопросе угадывается подлинный вызов.
Подавшись вперед, девушка вцепляется в его руку.
— На попятную не пойдете?
— Нет, я сделаю все, что в человеческих силах.
Сильвия вновь смотрит на пару у дверей, которая ждет, когда ее усадит метрдотель — энергичная дама в красной солдатской униформе.
— Я хочу, чтобы вы надудолили в штаны. Прямо сейчас! Быстро! Не раздумывая!
Возражение замирает на устах Теренса, ибо его слова еще висят в воздухе обвинительным облачком. Под пьяное качанье ресторана и заливистую трель в ушах он обильно льет в штаны, обмочив ляжки, икры и задницу, а также отправив устойчивую струйку на пол.
— Готово? — спрашивает Сильвия.
— Да, — отвечает Теренс, — Но почему…
Сильвия привстает со стула и радостно машет паре в дверях.
— Хочу представить вас родителям, — говорит она. — Они только что пришли.
Теренс знакомится сидя и думает о том, слышен ли запах. Он готов сказать что угодно, лишь бы эта приветливая седая пара не села за их стол. Он трещит без умолку («вроде как я зануда»), характеризуя Лос-Анджелес «нужником», а его обитателей — «алчными пожирателями чужого уединения». Намеками говорит о своем длительном умственном расстройстве, от которого почти излечился, и сообщает матушке Сильвии, что все врачи, а докторши особенно, «засранцы» (засранки). Сильвия молчит. Ее отец приподнимает бровь, и пара, не простившись, отбывает за свой столик в дальнем конце зала.
Казалось, Теренс забыл о своем рассказе. Зубчиком расчески он чистил ногти.
— Ну? Чего замолчал? — сказал я, — Что дальше-то было? Какое всему этому объяснение?
