— Папа сказал, что вы с нами поужинаете.

В пояснение китаец показал на мой рот, затем на котелок и радостно произнес:

— Ты ходи!

В углу мать семейства прикрикивала на малышей, которые, сонно хныча, валетом укладывались на матрасик. Я упорно искал взгляда женщины, дабы заручиться ее согласием. Девочка вновь скучающе привалилась к стене, китаец скрестил руки на груди и тупо смотрел перед собой.

— А что говорит ваша мать? — глухо пробубнил я.

Вышло как-то искательно, что позволяло заподозрить во мне махинатора. Девочка пожала плечами, не отрывая взгляда от ногтей.

— О чем сейчас спорили ваши родители?

Девочка посмотрела на шкаф.

— Мама говорит, что отец переплатил.

Я решил уйти. Китаец стал зрителем моей пантомимы, в которой я болезненно сморщился и потыкал себя в живот в знак того, что не голоден. Однако хозяин понял ее так, что я чрезвычайно оголодал и не в силах ждать урочного часа. Он что-то быстро сказал дочери и сердито оборвал ее ответ. Та дернула плечом и направилась к очагу. Комнату наполнил жаркий звериный душок, напоминавший запах крови. Я заерзал и обратился к девочке:

— Не хочу обидеть ваших родителей, но скажите вашему папе, что я не голоден и хочу уйти.

— Уже говорила, — ответила девочка и, опорожнив черпак в большую белую миску, поставила ее передо мной, — Никто не слушает, — добавила она и вернулась на свое место у стены.

В прозрачном кипятке плавали и беззвучно сталкивались полузатонувшие шарики мышиного цвета. Физиономия китайца сморщилась в ободряющей улыбке:

— Ты ходи!

Я чувствовал на себе взгляд женщины, затихшей в углу.

— Что это? — спросил я у девочки.

— Говешки, — буркнула она, но затем, передумав, злобно прошипела: — Ссаки!

Китаец подхихикивал и потирал сухие ладошки, выражая радость от того, что его дочь мастерски владеет трудным языком. Под взглядами семейства я взял ложку. Младенцы смолкли. Я быстро закинул в рот две ложки варева и, не глотая, улыбнулся хозяевам.

— Вкусно, — наконец выговорил я, а затем обратился к девочке: — Скажите им, мол, вкусно.

По-прежнему не отрывая взгляда от ногтей, она проговорила:

— Лучше не ешьте.

Ложкой я выловил один шарик, оказавшийся удивительно тяжелым. Предугадывая ответ, вопросов о нем я не задавал.

Я заглотнул шарик и встал, протягивая китайцу руку, но ни он, ни его жена не шелохнулись.

— Да идите вы уже, — устало сказала девочка.

Я медленно обошел стол, боясь, что меня вырвет. Я уже был у двери, когда девочка произнесла что-то, вызвавшее ярость матери. Женщина закричала на мужа, тыча пальцем в миску, из которой еще обвинительно струился белый парок. Китаец равнодушно молчал. Гнев хозяйки перекинулся на дочь, но та отвернулась, не желая слушать. Казалось, отец с дочерью ждут, когда в худеньком горле женщины лопнут голосовые связки и наступит тишина. Скрытый шкафом, я тоже выжидал момента, чтобы выйти вперед и дружеским прощанием утихомирить скандал и свою совесть. Однако обитатели комнаты превратились в живую картину, и только крик был одушевленным персонажем. Я незаметно выскользнул на лестницу.

На дверном косяке еще горела лампа. Зная, как нынче трудно достать керосин, я ее погасил и вышел на темную улицу.

Я не люблю показушных баб. Но она меня ошеломила. И я остановился, дабы ее разглядеть. Ноги ее были широко расставлены (обдуманное легкомыслие): правая дерзко шагнула вперед, левая чуть отстала. Пальцы правой руки, почти касавшейся стекла, напоминали лепестки прекрасного цветка. Левая рука опущена и чуть спрятана за спину, будто отгоняет игривую собачонку. Голова вскинута, губы тронула легкая улыбка, глаза прикрыты то ли в истоме, то ли в наслаждении. Не поймешь. Поза выглядела весьма нарочитой, так ведь и я не прост. Она была прекрасна. Я видел ее часто, порой два-три раза на дню. Разумеется, она принимала и другие позы, смотря по настроению. Пробегая мимо (я всегда в спешке), я бросал на нее взгляд, и казалось, она меня манит, приглашая зайти и обогреться. Порой она выглядела утомленной, охваченной унынием и вялостью, которую глупцы путают с женственностью.

Я стал обращать внимание на ее одежду. Естественно, она была модница. В известной степени, это было ее работой. Однако она ничем не напоминала те бесполые, чопорно безжизненные одежные вешалки, которые под гадкую музыку душных салонов демонстрируют haute couture. Нет, она принадлежала к иному классу. Ее существование не ограничивалось представлением стилей и модных веяний. Она была выше этого, она была далека от подобных мелочей. Одежда лишь оттеняла ее красоту. На ней и старый бумажный мешок казался бы вечерним платьем. Она презирала тряпки и ежедневно меняла их на другие. Красота ее сияла сквозь наряды… которые тем не менее были великолепны. Осень. Она в накидках насыщенного красновато-коричневого цвета, или в вихре крестьянских оранжевых и зеленых юбок, или в плотных брючных костюмах оттенка жженой охры. Весна. Она в желтых льняных юбках, белых ситцевых блузках или свободных зеленовато-лазурных и синих платьях. Да, я подмечал ее наряды, ибо она знала толк в богатых возможностях ткани (что было дано лишь великим портретистам восемнадцатого века), в изысканности складок, нюансах отворотов и каймы. В зыбких сменах позы ее тело приноравливалось к уникальным запросам каждой модели; неподвижная изящность ее идеальных линий звучала нежным контрапунктом к переменчивым причудам портняжного мастерства.

Однако я отклонился от темы, утомив вас лирическим отступлением. Шли дни. Бывало, я не видел ее вовсе, а на другой день мы встречались дважды. Незаметно эти встречи стали вехами моей жизни, а затем, я и оглянуться не успел, превратились в саму жизнь. Свидимся ли мы нынче? Вознаградятся ли минуты и часы моего ожидания? Одарят ли меня взглядом? Вспоминала ли она обо мне хоть изредка? Есть ли у нас будущее?.. Хватит ли мне духу подойти к ней? Духу! Чего стоят все мои деньги, что толку в моей мудрости, обретенной в пагубе трех супружеств? Я полюбил ее… Я хотел ею обладать. Но тогда пришлось бы ее купить.

Позвольте два слова о себе. Я богат. Среди жителей Лондона отыщется человек десять богаче меня. А может, лишь пять-шесть. Какая разница? Я богат и свое состояние сколотил по телефону. На Рождество мне стукнет сорок пять.

Я был женат трижды: каждое мое супружество длилось соответственно восемь лет, пять лет и два года. Последние три года я холост, но не празден. Заминки не случилось. Она непозволительна для сорокапятилетнего мужчины. Я всегда спешу. Каждый выплеск спермы из семенных пузырьков (или что там ее производит) на единицу уменьшает мой жизненный ресурс. У меня нет времени на разбирательство неистовых отношений, самокопание, невысказанные обвинения и молчаливую защиту. Я не желаю быть с женщинами, которым по окончании совокупления невтерпеж поболтать. Я хочу лежать в покое и просветлении. А затем надеть носки и ботинки, причесаться и заняться делами. Я предпочитаю молчуний, которые получают наслаждение с явным безразличием. Весь день я в разговорах — по телефону, на деловых обедах и встречах. В постели я хочу тишины. Повторяю, я не прост, так ведь и жизнь сложна. Но в этом отношении мои требования немудрены и вполне исполнимы. Я склонен к удовольствию, не отягощенному душевным тявканьем и скулежом.

Вернее, так было прежде… прежде чем я полюбил ее и узнал томительную радость полнейшего и бессмысленного саморазрушения. Но что мне теперь до смысла, мне, кому на Рождество исполнится сорок пять? Я часто проходил мимо магазина и смотрел на нее. Поначалу мне было довольно и взгляда, и я спешил дальше на встречу с деловым партнером или очередной любовницей… Не знаю, когда я понял, что влюблен. Жизненная веха стала самой жизнью незаметно, как в радуге красный цвет переходит в оранжевый. Вот я — человек, который походя бросает взгляд в магазинную витрину. И вот я уже влюбленный… просто влюбленный мужчина. Это произошло не быстро. Я стал задерживаться перед витриной. Другие… другие женщины, выставленные там, были мне безразличны. Мою Хелен я углядывал тотчас, куда бы ее ни помещали. Другие были просто куклами (о, любимая!), не стоящими даже презрения. Но в ней заряд красоты порождал жизнь. Изящной лепки чело, идеальный носик, улыбка, глаза, прикрытые в истоме или наслаждении (разве узнаешь?) Долгое время мне хватало того, что я вижу ее сквозь стекло, я был счастлив тем, что стою подле. В своем безумии я писал ей письма, да, вот до чего дошло, они хранятся у меня до сих пор. Я назвал ее Хелен («Дорогая Хелен, подай мне знак… Я знаю, что ты знаешь… и так далее»). Но вскоре я влюбился по уши и желал безраздельно владеть ею, познать ее, поглотить. Я хотел лежать с ней в постели и держать ее в объятьях, я мечтал, как она раздвинет ноги… Мне не знать покоя, если не окажусь меж ее белых бедер, если мой язык не раздвинет ее губы… Я понял, что скоро войду в магазин и попрошу ее продать.