— Приложу все усилия, — с улыбкой пообещал я, стараясь придать своему лицу выражение, не соответствующее моим истинным чувствам. На самом деле я, как последний идиот, готов был сопротивляться своему счастью, я боялся его как черт ладана. Хотя я смутно сознавал, что впервые за всю жизнь меня посетила великая удача, я попытался разыгрывать роль самоуверенного молодца, скрывать свою заинтересованность и импонировать Боорману высокомерно-независимым видом. Да, Франс, такими жалкими актерскими трюками я старался укрепить свою позицию, чтобы противостоять заманчивому предложению, ибо не мог же я, в самом деле, гордо отвергнуть его с позиций мелкого маклера. Кроме того, меня оскорбляло, что он ставит меня на одну доску с Папагосом, а больше всего злила мысль, что, возможно, этот странный субъект действительно сулит мне блестящий успех, да еще в моей собственной области. Ведь правда, если кто-то другой найдет тебе отличную невесту, ты на него же и рассердишься? А доктора всегда злятся на пациентов, которые подсказывают им, как надо их лечить. Только теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, как глупо вел себя тогда. Его предупредительность и невозмутимость до такой степени задевали мое самолюбие, что мне важнее было одержать над ним верх, чем получить его мифический корабль. Впрочем, люди моей профессии не верят в «Летучего голландца». Убить сарказмом своего заносчивого соотечественника и таким образом рассчитаться с ним за все — вот единственное, о чем я тогда думал. Заставить его извиниться — «простите, я никак не предполагал, я совсем не это имел в виду…» А потом — указать на дверь, как Папагос.

— Смейтесь, если хотите, я не возражаю, — сказал Боорман. — Пока от вас требуется одно — внимательно слушать и стараться верить. Сначала я расскажу вам, как сам впутался в эту историю, ведь я в жизни не имел дела с кораблями и понимаю в них как свинья в апельсинах. Сейчас я связался с кораблем, потому что именно этим делом занимается де Кастеллан. С таким же успехом я мог бы возиться с сардинами, крепежным лесом или четками. Ну, тогда я, конечно, поместил бы свое объявление не в «Газете торгового флота», а соответственно в «Журнале пищевой промышленности», «Горнопромышленной газете» или «Ежегоднике французского духовенства». Итак, почему я связался с кораблем? Ибо это интересует вас прежде всего, старина, не так ли? Знаю я вас, все вы одинаковы. Слушайте же, дорогой соотечественник и корабельный маклер. Я приехал во Францию, чтобы провести несколько недель на Лазурном берегу и таким образом избавиться от бронхита, который мучил меня уже несколько месяцев. Между бронхитом и танкером нет ни малейшей связи, и, выезжая из Брюсселя, я совсем не думал, что призван сыграть роль в развитии морского судоходства, но человек предполагает, а бог располагает. В Канне мне некуда было девать время, так как дома я всегда очень занят и совершенно не умею отдыхать. Поэтому каждый вечер я ходил в бар «Америкен» — заведение на берегу, нечто среднее между кафешантаном и дансингом, — и познакомился там с одним весьма почтенным господином, который казался очень удрученным. Замечу кстати, что Папагосу и шести остальным я не открыл настоящей фамилии этого господина, так же как и название судна, ибо речь идет о делах, разглашать которые не следует. Эти семь трусливых идиотов стали бы потом болтать на бирже. Представьте, что кто-нибудь из них в шутку поднимет там крик: «Кто купит „Гваделупу“ де Кастеллана за один франк, один франк пятьдесят, один пятьдесят! Кто больше? Никто! Продано!» Тогда все дело полетело бы к чертям. Но я вижу по вашему лицу, что с вами мы договоримся, ну, а за доверие платят доверием, не так ли, господин Пеетерс? Попробуйте дать свой кошелек с деньгами на сохранение первому встречному; не исключено, что вы получите его обратно в целости и сохранности, ибо каждый с радостью воспользуется случаем представить неопровержимое доказательство своей из ряда вон выходящей честности, потом этот поступок будет служить ему рекомендацией; и каждый будет гордиться, что из всех живущих был избран именно он. И так как моя скрытность с теми семерыми не дала желаемых результатов, я решил в данном случае испробовать тактику полного доверия. Но если вопреки моим ожиданиям вы тоже струсите и предпочтете спокойно сидеть у своего камина, я рассчитываю на вашу скромность, понятно? Пусть ваше раскаяние в том, что вы упустили такую великолепную возможность, не проявляется в болтовне, ибо шум для де Кастеллана опасен.

Итак, слушайте дальше. Мой новоиспеченный приятель сидел всегда на одном и том же месте, рядом со мной; время от времени он бросал равнодушный взгляд на танцующих, потом опять начинал удрученно перелистывать известную вам «Газету торгового флота», с которой никогда не расставался. Ему было лет пятьдесят, и, конечно, дела у него шли хорошо, судя по дорогой одежде, щедрым чаевым и небрежному обращению с деньгами. Однажды Оскар, старик кельнер, неожиданно принес ему пятифранковый билет; оказывается, он как-то по ошибке не додал ему сдачу; мой сосед лишь махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Ему не нужны были ни деньги, ни объяснения честного малого. Одежда его имела несколько небрежный вид, что можно себе позволить лишь тогда, когда она сшита из очень дорогой материи. Черный костюм дополнялся скромным бордовым галстуком, заколотым булавкой с большой жемчужиной. На правом мизинце сверкал бриллиант голубой воды. Думаю, что он был почти лыс, но волосы с боков были так искусно зачесаны вверх и распределены по всему черепу, что кожа еле-еле просвечивала. В общем, он был до такой степени, как говорится, шикарный господин, что я стал ежедневно менять рубашку, чтобы уменьшить расстояние между нами. Каждый вечер Оскар почтительно спрашивал его, что ему угодно заказать. Сосед делал вид, будто действительно выбирает, а сам лишь тянул время, чтобы не отвечать. «То же, что вчера?» — предлагал старый кельнер и приносил бутылку шампанского, за которой тот просиживал весь вечер. Ничто его не интересовало. Он терпеливо и покорно просиживал до закрытия, потом на него надевали пальто, и он уходил, молча, нетвердыми шагами, как человек, который с отвращением ложится спать один. А на следующий день в девять часов он приходил опять вместе со своей неразлучной «Газетой торгового флота». Было ясно, что он согнулся под тяжестью угрызений совести или какого-то глубокого горя. Может быть, у него умер близкий человек или он безнадежно влюблен? Каждый вечер я думал, что вижу его в последний раз, что сегодня он обязательно покончит с собой. Когда он появлялся снова, я облегченно вздыхал; я горько упрекал себя, что все это время оставлял его на произвол судьбы. Я считал, что мой долг — заговорить с этим человеком, ибо он одинок, а одиночество — от дьявола. Ведь одно сердечное слово, какая-нибудь сочная дружеская шутка могли возродить беднягу к новой жизни.

Однажды вечером его газета упала со стола, чего он даже не заметил. Я поднял ее и подал ему. Так мы наконец познакомились. Сначала говорили о погоде, потом о Канне, потом о нашей жизни — в общем, о всяких пустяках, однако я с нетерпением ожидал внезапного порыва откровенности, который раскрыл бы мне, что могло превратить человека в такой жалкий обломок. Но он обладал искусством любезно слушать, не говоря ничего лишнего. А о том, чтобы спросить напрямик, и речи не могло быть. Однако, услыхав, что я бельгиец, он заинтересовался, так же ли свирепствует у нас государственная казна, как во Франции. Собственное любопытство заставило его разговориться, и вскоре выяснилось, что его страдания не имеют ничего общего ни с любовью, ни со смертью близких, а вызваны налогами. У господина де Кастеллана — так его звали — в Марселе судостроительная верфь…

— «Южнофранцузская верфь», — прервал я, чтобы Боорман по крайней мере понял, что я в курсе всех дел, связанных с кораблями. — Я несколько раз сталкивался с де Кастелланом.

— Не знаю, не спрашивал, знаю только, что верфь принесла ему за год четыре миллиона дохода на капитал всего лишь в три миллиона. Сейчас его смертельно мучит мысль, что солидный куш от этого активного сальдо должен попасть в карман государства. «Ну почему я заработал не миллион? — вздыхал он. — Тогда, я заплатил бы двадцать процентов налога, а за четыре миллиона надо платить не в четыре, а в четырнадцать раз больше. Около семидесяти процентов, так что мне останется примерно миллион двести — только-только на карманные расходы. А ведь у меня семья! Вот увидите, в этом году мне придется тратить основной капитал. Не вопиет ли это к небесам об отмщении, дорогой друг? Это же грабеж среди бела дня!»