Послышалось какое-то бульканье, затем шум, как от морского прибоя, а потом адский грохот и треск.

— Фабрика, — тихо сказал Боорман, когда я вздрогнул.

Грохот, постепенно затихая, перешел в довольно приятный звук, затем снова усилился и вдруг резко оборвался. Наступила тишина — настолько полная, что я почувствовал, как бледнею.

— Нет тока, — прошептал Боорман.

Тут вдруг снова послышался гул и грохот, который налетел, как шквал, а затем постепенно заглох где-то вдали.

— Поезд.

Боорман бросил скорбный взор на Хендрикса и Лауверса, которые по-прежнему стояли без дела.

— Внимание, господа! — сказал он. — Если мне удастся вызвать его на разговор, я буду всякий раз повторять его слова, прежде чем ответить ему, так что вы сможете следить за ходом беседы.

Он снова закрыл глаза.

— «Отель де Франс»? — спросил наконец женский голос. Боорман не шелохнулся. Он сидел весь поникший, подперев ладонями уши и поставив локти на стол, как будто дремал.

— «Отель де Франс»? — опять раздался тот же голос.

А затем вдруг:

— Гент на проводе!

Эти слова прозвучали так, как прозвучал бы в ушах человека, потерпевшего кораблекрушение и в течение нескольких дней державшегося на бревнышке в открытом море, возглас: «Пароход на горизонте!»

— Один-семь-два-восемь, — решительно произнес Боорман, широко раскрыв глаза и пододвинув стул ближе к столу, как бы желая усесться поудобнее. Нахмурив брови, он не отрывал глаз от злосчастного аппарата и, стиснув зубы, во вновь наступившей тишине ждал, что будет дальше.

— Переговорили? — долгое время спустя раздался тот же голос, который сказал «Гент на проводе».

— Нет, — ответил Боорман. — Номер один-семь-два-восемь все еще не ответил. Вы не будете столь любезны позвонить еще раз? И пожалуйста, ни в коем случае не разъединяйте нас!

Я снова стал слушать. Над Фландрией висела мертвая тишина.

— Алло, кто говорит? — послышался вдруг вопрос, когда я подумал, что надеяться уже не на что.

— Я имею честь говорить с фирмой «Кортхалс и сыновья»? — спросил Боорман, воздев кверху свободную руку, словно пророк, ограждающий себя от удара судьбы.

Казалось, гентский абонент раздумывает. Во всяком случае, он ответил не сразу, да и то чтобы снова спросить: «Кто говорит?»

В голосе, его была нерешительность, как у человека, который, проснувшись ночью от испуга, обращает свой вопрос наугад во тьму.

— С вами говорит Боорман из Брюсселя, сударь. Я чрезвычайно благодарен вам за помощь, которую вы соблаговолили оказать моей жене, если только я имею честь говорить с господином Кортхалсом, — заиграл Боорман голосом, в котором переливались все звуки органа.

Ответа не последовало.

— Алло! Со мной говорит господин Кортхалс, владелец известной фирмы «Кортхалс и сыновья»? — снова спросил он, и его рот исказила скорбная гримаса.

Ни звука, ни шороха. Человек на другом конце провода, дважды спросивший «кто говорит?», либо отошел от телефона, либо молча стоял с трубкой в руках.

— Переговорили?

— Барышня, — сказал Боорман умоляющим тоном, — позвоните, пожалуйста, в последний раз. Речь идет об очень важном деле. Я начал было говорить, но связь неожиданно прервалась или же номер один-семь-два-восемь не хочет отвечать. Вы согласитесь в таком случае засвидетельствовать, что я…

— Я позвоню еще раз.

И вскоре после этого:

— Один-семь-два-восемь не отвечает.

Боорман растерянно выкрикнул еще несколько фраз, но я ничего больше не услышал, кроме клокотания, закончившегося всхлипом.

— Брюссель, переговорили с Гентом?

— Да, да, — ответил Боорман, отставляя в сторону аппарат.

— Не выгорело дело? — спросил Лауверс. Но Боорман был углублен в свои мысли и, казалось, совсем позабыл о нашем существовании… Не замечая полицейских, он смотрел на стену, как человек, который знает, что ему никто не может помочь, и судорожно глотал слюну.

— Я думаю, нам пора, — сказал Хендрикс, которому не терпелось уйти, несомненно потому, что вид Боормана внушал ему серьезные опасения.

Да и мне было не по себе, потому что совсем недавно я видел, как человек скончался за игрой в карты, и теперь меня не покидала мысль об этой сцене.

— Может быть, отправиться в его логово? — пробормотал Боорман. — Поезд отходит в пять шестнадцать. Но гнездышко, конечно, уже пусто или дома одна только жена, а она, разумеется, не в курсе дела: «Об этом, сударь, вы должны говорить с моим мужем». Послать телеграмму?

Вялым движением он взял листок бумаги и написал: «Кортхалс, похоронное бюро, Гент. Отмените бальзамирование и перевозку на „Кортхалсе XIV“. Подробности письмом. Боорман».

— Не откажите в любезности отправить это заказной телеграммой, Лауверс. Вы ведь будете проходить мимо телеграфа. Я устал и хочу лечь.

На лбу его и в самом деле выступила испарина, а глаза слезились; он вытер лицо носовым платком, после чего дал полицейским по сигаре.

Когда Лауверс уже собирался положить телеграмму в карман, Боорман взял ее у него из рук, снова перечитал написанное, смял бумажку в комок и небрежно бросил в корзину.

— Не надо. Теперь уже слишком поздно. «Когда пришла ваша уважаемая телеграмма, наш господин Кортхалс был в отъезде» и так далее. А затем, спустя несколько дней, я получаю личное письмо, полное заверений в совершенном почтении, и счет вместо постскриптума. Старая история. Когда заказ принят к исполнению, тут уже ничего не поделаешь — понимаете, ничего, ничего. В свое время фирма швейных машин «Зингер» тоже пыталась было заставить меня пойти на попятный. Бьюсь об заклад, что завтра покойницу привезут сюда.

— Нет, де Маттос, — заключил он, когда полицейские уже ушли, — я заплачу Кортхалсу. Я заплачу наличными, не оговаривая никаких скидок. Но я с ним за это расквитаюсь. Спокойной ночи. Ваша комната на третьем этаже. Завтра в девять утра жду вас в конторе.

На следующее утро покойницу действительно привезли, как и предсказывал Боорман. Не прошло и десяти минут после того, как я спустился вниз, когда к дому подъехал «Кортхалс XIV» и появился человек в черном, который вручил Боорману конверт, где, помимо счета, было вложено также письмо, доверявшее предъявителю получить причитающуюся сумму.

— Две тысячи пятьсот франков. Это еще по-божески, — сказал Боорман с каменным лицом. — Я вам сейчас выпишу чек.

— А это для вас, — добавил он, вручая похоронщику двадцать франков.

Сумма чаевых явно поразила человека.

— Не торопитесь с чеком, сударь, — вежливо ответил он и попросил Боормана открыть ворота. Он хотел поставить машину во дворе, потому что вокруг нее уже начали собираться соседские кумушки.

— Сволочи! — крикнул разносчик телеграмм, когда увлекательному зрелищу неожиданно был положен конец.

— Я схожу в фирму «Лапорт» и попрошу отрядить несколько человек, чтобы они помогли при разгрузке, — сказал похоронщик. — Через полчаса я вернусь.

Когда он ушел, Боорман покинул комнату Дирекции и принялся осматривать корпус «Кортхалса XIV», который и в самом деле имел необыкновенно импозантный вид. Боковые стены кареты были украшены черными занавесками, на которых сверкали серебряные слезы, а задняя стенка представляла собой двойную дверь, через которую происходила погрузка и разгрузка.

— А для чего эти занавески, мой друг? — спросил Боорман у невзрачного субъекта, который сидел за рулем с видом человека, недовольного своей участью.

Тот ничего не ответил. Потом порылся под пледом, прикрывавшим его ноги, вытащил из-под него большой сверток и развернул увесистый бутерброд. Проглотив несколько кусков, он оглянулся на Боормана, который, сидя на корточках, пытался заглянуть под карету, и спросил, нельзя ли раздобыть, немного воды, чтобы промочить горло.

— Принесите из Музея бутылку вина, де Маттос, и большую кружку. Пивную кружку, — тотчас же приказал Боорман.

— Нравится? — спросил он немного погодя, когда шофер отхлебнул глоток.