Вопреки тому, что обещала табличка на двери Музея, отечественные изделия заметно преобладали над остальными, так как, если не считать тигровой шкуры, из импортных товаров в Музее не оказалось ничего, кроме малайского криса, старомодного пистолета (который, кстати сказать, вполне мог быть и отечественным), конголезского копья, кучки кокосовых орехов, скорлупы страусового яйца, маленького деревянного идола и куска каучука — все эти предметы лежали на отдельном столике под самым носом у короля.

— Будьте добры, выберите нам бутылочку, господин де Маттос, — попросил Боорман, и я, пробираясь между велосипедами и косилками, направился к стойке, на которой были расставлены бутылки и графины всех форм и цветов.

Я взял бутылку и стал разглядывать на ней этикетку.

— Это… как ее… — сказал Боорман.

— Тминная водка, — уверенно определил Лауверс, хотя и находился на некотором расстоянии от стойки.

— Вполне может быть, — подтвердил Боорман.

— А вон там шартрез, — сказал Опенок, указывая на красивую бутылку, наполовину скрытую керамическим сосудом с джином.

— Что вы предпочитаете, тминную водку или шартрез? — спросил наш гостеприимный хозяин. — Выбирайте, слово за вами.

— Да все равно, господин директор. Нам и то и другое по вкусу, не так ли, Лауверс? — откликнулся номер 116.

Лауверс бросил на своего коллегу возмущенный взгляд.

— Вот уж нет! Нам и то и другое по вкусу, нам и то и другое по вкусу! Так-то оно так. Но если господин директор предоставит нам право выбора, я, конечно, предпочту шартрез, потому что шартрез во всех странах мира куда лучше тминной водки. А если тебе и впрямь все равно, так уж пил бы обыкновенную воду.

— Подлиза ты, — добавил он уже тише.

От человечка повеяло такой убежденностью, что спор был мгновенно улажен. Взяв четыре больших бокала из отдела «Кухонная посуда и утварь», Боорман повел нас через Кассу, Редакцию и Администрацию в комнату Дирекции.

Здесь было царство аппаратуры: телефон с распределительным щитом, всевозможные кнопки, диктофон для записи писем, а картотека!.. Совсем как в лондонском бюро демографической статистики.

О том, как высоко Боорман ценил свое время, говорили изречения, украшавшие стену:

Прочие девизы свидетельствовали о том, что он был поборником честности в делах:

В то же время Боорман не находил нужным скрывать, что предпочитает расчеты наличными.

Пока долговязый служитель порядка читал эти надписи с таким видом, словно они и в самом деле его интересовали, Лауверс упорно смотрел на бутылку, которую по знаку Боормана я пытался открыть, выковыривая перочинным ножом пробку из горлышка, потому что у нас не было штопора.

Положив шляпу на письменный стол и зажав бутылку между ног, я старался изо всех сил, мне очень хотелось показать Боорману, как хорошо я выполняю первое же его поручение. Тогда я еще не знал, что он не придает никакого значения мелочам.

Но Лауверс в конце концов не выдержал. Какое-то время его голова дергалась в такт моим движениям, но затем он вырвал у меня бутылку, поставил ее к себе на колено и вытащил из кобуры огромный револьвер.

— Только, пожалуйста, без глупостей, — попросил Боорман.

Опенок воткнул револьверное дуло в горлышко бутылки и одним толчком загнал остаток пробки внутрь, после чего Боорман наполнил бокалы.

— Нам все равно, нам и то и другое по вкусу, — передразнил Лауверс своего коллегу, глядя, как номер 116 смакуем шартрез.

Сначала разговор зашел об акцизных сборах и алкоголизме, а также о предприятиях, обслуживающих любителей выпить, — таких, как винокуренные заводы и магазины, торгующие спиртными напитками в розницу, а затем Лауверс с любопытством спросил, сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения».

Боорман ответил не сразу. Он перевел взгляд с бутылки на полицейских, а затем снова на бутылку, после чего выдвинул ящик стола и поставил посреди бокалов коробку с сигарами.

— Сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения»? — медленно переспросил он. — Что же мне вам на это сказать?

При этом он так ничего и не сказал, только смерил Лауверса тем же взглядом, который тогда в кафе чуть не свалил меня со стула.

Маленький полицейский был, однако, весьма толстокож, потому что он ровным счетом ничего не ощутил и, отведав еще ликера, повторил свой вопрос, словно боялся, что его недостаточно хорошо поняли.

Но в конце концов Боорман, судя по всему, проникся доверием к Лауверсу.

— Вы, наверно, хотите знать число моих читателей, не так ли? — спросил он. И тень усмешки скользнула по его лицу.

— Да! — рявкнул Лауверс. — И так можно! Читатели и подписчики — это ведь вроде одно и то же, господин директор.

Меня этот вопрос тоже начал интересовать, потому что я чувствовал, что он имеет известное отношение к контракту, избавлявшему меня от «почтительных приветов» на все грядущие времена.

— Нет, — покачал головой Боорман после некоторого раздумья, — это не одно и то же, сударь. Число подписчиков равно нулю.

— Сколько, он сказал? — тихо переспросил Лауверс, обернувшись ко мне.

— У меня нет никаких подписчиков, — повторил Боорман. — Я в них не нуждаюсь. Ни одного мне не надо. Подписчики — это мало денег, много хлопот и еще больше болтовни. Покорнейше благодарю! А вот читатели у меня есть. Их у меня сколько угодно! Они же — мои клиенты. Иногда их набирается до ста тысяч. А как-то раз было двести пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят тысяч читателей, господин де Маттос.

Я с интересом кивнул головой.

— Было по крайней мере двести пятьдесят тысяч экземпляров, — мечтательно проговорил он… Стало быть, двести пятьдесят тысяч адресатов, если только Липтон разослал все экземпляры, в чем я сомневаюсь. Но может быть, и разослал, потому что англичане на все способны. Там было — совершенно точно — двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров, из которых двадцать пять — для моего личного употребления.

Теперь и долговязый полицейский тоже кивнул, преисполненный восхищения, а Лауверс так сощурил глаза, что остались только узенькие хитрые щелки, и видно было, что он сгорает от любопытства.

— Двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров и ни одного подписчика… Значит, «Всемирное Обозрение» продается, как газета, — стал вслух размышлять Опенок.

— Нет, — сказал Боорман. — По крайней мере я думаю, что нет. Липтон, Сингер, Кокерилл, Кватта и все остальные поступают, конечно, со своим запасом, как им заблагорассудится. Меня это не касается. Но я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купил хоть один номер журнала. Или о том, что хотя бы один номер где-либо продавался. Ну, выпейте еще по бокалу.