Они не должны были жить такой жизнью. Они могли выбрать свободу, как это сделал он. У него было призвание, призвание к любви. Чтобы иметь призвание, нужно отбросить амбиции и нормальность. Он ушел жить в иное место, где любовь дозволялась, ибо механика жизни была иной, и болезни были иными, и продолжение рода. Те, кто ушел туда, могли любить, не рискуя, и возвращаться чистыми. Он не хотел возвращаться. Он бросил свой письменный стол и капустный запах. Его обзывали сукой.

Это — не рассказ об иных планетах. Это рассказ о вытеснении изнутри. Его вытеснило в иное место и иное время. Туда приходили посетители, чтобы стать любимыми, и он любил их. То был рай учтивости. Существовали многочисленные подходы, элегантные или робкие, и еще были шутки, и еще ему нравились прощания, и тихая неловкость прощания, когда ничего не выходило, и ласковое поглаживание волос, которое столько всего значило — все это было чудесно и все это теперь кончилось. Некоторые из них не верили, что он занимается этим не за деньги. Уходили они уже поверив.

Человек начал понимать, что он взялся за нескончаемую работу. Невозможно коснуться всей человеческой красоты, если только не расщепиться на множество нитей, уходящих в пространство между мирами и не стянуть всех людей и планеты в одну сверкающую паутину. Невозможно достигнуть того, чтобы давать или получать достаточно, если только не перестать быть человеком. Рай учтивости — этого еще не достаточно.

Его вкусы начали изменяться. Он хотел войти и не выходить, остаться с одним человеком. Он встретил женщину, которая не была настоящей. Он понял, что этот мир породил ее. Почему она выбрала именно его, он не знал. Не смогла ли она прочитать его мысли по его семени? Вначале вкусы его, а затем и тело изменились, были изменены любовью и вирусами. А теперь и это ему тоже наскучило.

Он покинул женщину, которая не была настоящей, и бродил по суровой тундре. Тело его обезумело. Новая жизнь изливалась из него непрерывным потоком; маленькие мокрые существа, похожие на слизней, сыпались у него изо рта или срывались с кончика члена. Он вырастил карман на животе, чтобы согреть их. Они карабкались вверх по его животу на кожистых крыльях, как у летучих мышей, или цепляясь крючками, напоминающими скорпионье жало. Другие порхали вокруг него, как колибри. Соски его разбухли и затвердели, начав выделять густую, солоновато-сладкую пасту. Его жужжащее потомство кусало их, чтобы извлечь пищу. Другие висели, держась за волоски на его груди или друг за друга и грызли его.

На серых искривленных кустах росли ягоды. Он ел эти ягоды и мясистые протуберанцы, торчащие из земли, как грибы. Съедая их, он знал, что в него переходит генетическая информация, и передается потом через его грудь его странным детям. Его тело сходило с ума все больше. Потом пришла осень и все дети опали с него, как листья.

После первого снега он выстроил себе полость в снежных наносах. Он лизал стены и его слюна замерзала. Он жил в этой полости нагой, согревая ее теплом своего тела. Он полз вверх по теплым стеклянистым тоннелям и выбирался наружу, чтобы набрать снега. Снег был живым. На вкус он напоминал сухое молоко и сперму. Поэтому снег напоминал о людях, настоящих и нет.

Зачем он вообще сюда пришел, для того разве лишь, чтобы ютиться в одиночестве в каморке, сделанной из слюны? Он начал мечтать об общении. Он начал мечтать о лесе, но о лесе, нетронутом фантазией. Он был полон противоречий. Чтобы двигаться, необходима простота. Он оставался на месте.

Потом он стал замечать, что какие-то существа движутся по ту сторону слюнной стены, и попытался окликнуть их. Он видел, как они перемещаются внутри льда. Потом он понял, что это всего лишь его собственные отражения. Он набросил на себя одежду и покинул нору посреди зимы.

Снег был живым и снег его любил. Снег садился ему на плечи и превращался в плотное одеяло живой материи, которое его согревало. На ходу он запрокидывал открытый рот, чтобы питаться. Снова вкус спермы.

Мир был насыщен феромонами. Это мир влек его все дальше непрерывным обещанием на подсознательном уровне — обещанием секса или чего-то подобного, каких-то обстоятельств, каких-то изменений. Что пользы от инстинкта, если конечный результат не имеет ни облика, ни определенной формы? Форма или облик — вот чего он искал. Снег оплодотворил его язык. Он распух и отяжелел. Человек продолжал идти, а язык его разорвался, залив кровью его подбородок и горло. Человек встал на колени, высунув язык, чтобы увидеть во льду свое отражение. Язык был покрыт лихорадочно извивающимися, копошащимися белыми хвостами. Он сел и заплакал, закрыв лицо руками. Казалось, нет ему пути ни вперед, ни назад.

Он отломил кусочек льда, чтобы выскрести им язык. Белые твари попискивали и отлеплялись с чавкающими, сосущими звуками. Он сбрасывал их в снег. Снег таял, поглощая их, втягивал их в себя.

Человек сьел лед. Лед был сделан из сахара. Он был нейтральным, неживым, всего лишь продуктом жизнедеятельности, как сахар, собиравшийся в стеблях комнатных растений у него на родине. Он все еще мысленно называл другой мир родиной. С презрением он отверг снег и пережил зиму, питаясь льдом.

Он бежал трусцой на юг. Лучи света, и те были сексуальны. Они падали на него твердыми желтыми брусками. Они просвечивали его, пронзали, вызывая боль. Они вызывали мучительное тупое желание в костях предплечий и бедер. Кости задвигались на своих местах, исполнившись неопределенных желаний. Они начали резаться, точно зубы.

Первым прорезалось левое бедро. Кость прорвалась из ноги наружу и ее идеальный, покрытый хрящом шар вышел из своего гнезда со звуком, напоминающим поцелуй. Кость упала и снег принял ее, помог ей удрать. Когда человек попытался ее найти, кость над правым локтем вырвалась из плеча и последовала за первой, ускользнув в живой снег. Было уже поздно. Он стал увечным.

Он пил свою собственную кровь, чтобы поддержать силы. Он шел, спал и выращивал новых детей. То были новые руки и ноги — множество, но они ему не подчинялись. Они обладали собственной волей. Пока он дремал, они оттянули плоть с его лица, завернув губы, чтобы он смог родить собственный оголенный череп. Его кости собрались стать коралловым рифом. Они не давали ему двигаться. Пластины черепа расцветали тонкими лепестками кальция, точно цветок, сделанный из соли. Он ждал, тоскующий, терпеливый, неподвиджный, потерявший надежду.

Пришла весна. Снег превратился в лес плоти, розовой, с линиями вен. Там были толстые, кожистые цветы и мимозы, мычавшие, как коровы. Розовый аспарагус бегал с топотом на мириадах корней. Его кости разрослись в башни и бастионы, утолщения в форме мозга, растопыренные веера, заросли отвердевших кустов. Его тело скрывалось в потайных камерах и вновь сделалось плотоядным. Оно выскакивало из укрытия, словно мурена, хватая резвящиеся обрывки плоти и втаскивая их внутрь, втискивая их в костяные раковины с острыми, как бритва, краями.

Наконец он заскучал. Скука и отвращение вернули ему способность двигаться.

Коралловый риф зашевелился. С первым же его сдвигом хрупкие башни треснули и упали. Они сокрушили причудливые спирали и мосты из кальция. Они взломали просвечивающие костяные купола. Вся масса начала изгибаться, корчиться. Он выбрался на свободу, выскользнув из сплетения перегородок. Он больше не был похож на человеческое существо. Он лежал на спине, не в силах выпрямиться. Стояла первая ночь лета, теплая и спокойная. Лежа на спине, он смотрел на звезды. Он пытался напевать сам себе и множество его ртов пело ему. Лес сонно покачивался на ветру. Он любил этот мир. Наконец, наконец-то он достиг этого.

Семя, вывернувшись из-под тысяч его век, обожгло глаза. Семя текло из его муреновых пастей, из множества анусов, из обилия гениталий — приплясывающий кордебалет, окрашенный лунным светом. Паховые узлы вскрывались один за другим, как головки мака. Он уже не был самцом. Он спал в луже собственной крови, пота и спермы.

К утру лужа рассосалась, отдав себя этому живому миру. Почва вокруг него покрылась рябью, расползаясь в стороны. Все было живым. Пошел дождь и омыл его дочиста. Те места, которыми он соприкасался с кораллом, ныли и были покрыты красными рубцами.