— Но…
— Посиди, посиди! — повторила она. — Неча шастать одной. До поры до времени.
«Фу, какая грубиянка!»
В ожидании, пока Елизавета освободится, Аня сидела на серой, вымытой дождями и высушенной солнцем скамейке под окном. Солнце догорало за озером.
Даже его совсем уже косые, последние лучи жгли слишком горячо. Можно сказать, довольно зло припекали лицо и слепили глаза.
«Какое все-таки оно странное, это лето, — между тем думала Анна. — Ведь уже почти скоро ночь. И солнце, того и гляди, сейчас в воде потонет, а какое еще жгучее. Тяжелое лето!»
Наконец последний краешек сверкающей горбушки потонул в воде…
И сразу розовое и сиреневое заполонило небо, смешало его с водой озера. Лес на другом берегу озера как-то угрожающе потемнел. Резко и четко прорисовались верхушки черных вековых елей…
Вспомнилось, ель — тяжелое дерево… Говорят, энергию вытягивает. А здесь все сплошь, наверное, вот такие тяжкие темные еловые леса.
Удивительное смешение красок и прозрачности в природе…
Светлова сидела, смотрела, вздыхала.
Было очень красиво и очень скучно.
«А пойду-ка я все-таки пошастаю, — подумала Анна про себя уже словами своей хозяйки. — Что я ей, грубиянке этой, клятву давала сидеть тут как привязанная? Время-то идет…»
Тем более что народ, это было видно, потянулся куда-то принаряженный. Тянулся от околицы деревни Ковда в сторону леса.
И Аня, как и полагается интеллигенции, потянулась за народом.
Надо было хотя бы поглядеть на всех этих Николаевых, чтобы понять, какой именно Николаев ей нужен.
Тропинка, по которой тянулись принаряженные жители Ковды, уводила в лес, и скоро Аня оказалась на большой поляне, заполненной ими до отказа.
Люди на лесной поляне, взявшись за руки, двигались в хороводе, по кругу, распевая что-то вроде песни, но на песню не похожее:
Рябина, рябина,
Рябина кудрявая, еще кучерявая!
И на этой рябине четыре цветка, четыре лазоревые:
Как первый цветик-то — Иван Егорьевич,
Как второй цветик-то — Иван Петрович,
Третий цветик — Николай Егорыч,
Четвертый цветик-то — Николай Петрович!
Когда они называли имя, названный, пропетый кланялся в пояс.
И Аня как следует рассмотрела и Ивана Егорьевича, и Ивана Петровича, и Николая Егорыча тоже.
Беда была в том, что все они были молодыми.
Очень молодыми парнями. И непонятно, что могло связывать безусого, только-только подросшего на здешнем парном молоке паренька, совсем еще мальчика, с далеким Линибургом и безвременно усопшим Геннадием Олеговичем Гецем.
Как кто-то из этих Николаевых мог попасть в его список?
Что бы ни имел в виду Гец, внося в свои бумаги эту фамилию — «Николаев, деревня Ковда», — все-таки, наверное, он имел в виду человека, за плечами которого стояла какая-никакая биография. Так, чтобы хоть количество прожитых лет могло позволить данному Николаеву иметь отношение к какой бы то ни было тайне.
А эти мальчики, эти «цветики», так солидно поименованные — Иван Егорьевич, Иван Петрович, Николай Егорыч, при ближайшем рассмотрении оказались абсолютными юнцами. И едва ли когда-нибудь вообще покидали свою Ковду. Они, конечно же, просто не успели еще этого сделать.
Интересно, а еще «цветики» будут?
«Хорошо, что я все-таки решилась на эту прогулку», — подумала Светлова. Явившаяся ее очам народная фольклорная хороводная традиция была неплохой возможностью увидеть всех Николаевых или, во всяком случае, изрядное их количество сразу.
* * *
Аня побрела обратно в деревню по тихой пустынной лесной тропе. И вдруг услышала за спиной шаги. Светлову догнала высокая, статная, как говорят в таких случаях, ядреная девушка. На ее голове в довольно жидкую косу была вплетена некая тесемочка — ленточка. Разумеется, тоже вышитая!
— Из города? — поинтересовалась девушка.
— Из города. — Аня кивнула. — Какие у вас обычаи интересные.
— Интересные, — согласилась девушка.
— Вас как зовут?
— Да зовите меня Тимофеевна.
— Понятно. А я Аня. А это, что же, у вас тоже особый орнамент? — Аня кивнула на ее красивую ленту в голове.
— Это косицей называется. Лента такая вышитая… Ее каждой девушке порядочной иметь полагается. Мне вот от маменьки досталась. Она еще, когда в девушках была, тоже ее себе в косу вплетала.
Разговаривая и идя рядом с Аней, ядреная девка Тимофеевна медленно выплетала из косы вышитую бисером ленту, а потом вдруг, взмахнув сим предметом, как удавку, накинула косицу Светловой на шею.
Та едва успела подставить руки.
Но ядреная девка Тимофеевна потому и была ядреной, что обладала силою, и неимоверной, не девичьей вовсе. Косица медленно, но верно стягивалась у Ани на шее.
— Окстись! Окстись, дурында этакая! Отпусти ее, тебе говорят! — услышала вдруг уже задыхающаяся Светлова знакомый голос.
Спасение пришло в виде крепкой увесистой коряги, обрушившейся внезапно на голову девки Тимофеевны.
Обладательница коряги, милейшая женщина Елизавета Пафнутьевна Николаева, явившаяся чудесным образом невесть откуда, оттащила несопротивляющееся тело Тимофеевны чуть в сторону от тропинки.
«Замечательная, милейшая» — иные слова и в голову Ане сейчас не приходили… (Как она могла еще недавно считать эту чудесную свою спасительницу, Елизавету Пафнутьевну, грубой?) Между тем Анина хозяйка, взяв крепко за плечи уже несколько обмякшую Светлову, с силой ее встряхнула:
— Чтой-то ты маленько у меня сомлела, барышня!
Аня вдруг неожиданно и громко икнула от пережитого.
— Чтой-то… — передразнила Светлова Елизавету Пафнутьевну. — Сомлеешь тут у вас!
Анна осторожно дотронулась до шеи и с ненавистью поглядела на косицу в руках у Тимофеевны, ту самую, которая только что чуть не отправила ее на тот свет.
— Ну и обычаи у вас тут.., народные, елки-палки!
Анна отряхнула с себя бисеринки, осыпавшиеся с косицы-удавки.
— А я предупреждала, девка. Куда почапала без спросу?! Шальная вы, барышня, все-таки… У нас тут ходить по лесам-то надо умеючи…
— Она, что у вас, совсем того?!
Аня кивнула на медленно приходившую в себя и бормотавшую что-то себе под нос девку Тимофеевну.
— Ну, вроде того… Мания! — Елизавета Пафнутьевна употребила это ученое городское слово с уважением. — Баб городских она не любит. Страсть как не любит. У ей парень в город сбежал, так она с тех пор того.., сбрендила немного.
У нас тут москвичи двое, муж и жена, конску ферму завели… Лошадей напрокат хотели давать… Чтобы из города к ним приезжали отдыхать, на конях кататься. Так Тимофеевна бабу ту, фермершу, невзлюбила. Страсть как невзлюбила! И подумай! Такой наговор той фермерше сделала — от бабки-то Тимофеевна мно-ого чего знает! — та-акие слова сказала, что конь под той женщиной кувыркнулся.
Да так, что по косточкам ее едва собрали! В больнице потом пролежала чуть не год… А обратно уж к нам возвращаться — ни-ни. И правильно! Какая тут конска ферма в наших-то местах может быть?
Елизавета Пафнутьевна вздохнула и сама ответила решительно:
— Никакая.
* * *
Проснувшись на следующее утро в светлой деревенской-комнатке, Анна принялась составлять план действий.
«Куда мог такой Николаев из деревни Ковда отлучиться? — думала она. — По какой-такой надобности?! Даже если бы он вовсе не собирался разлучаться с родными местами и категорически не имел таких намерений, его бы все равно забрали в армию».
С помощью сельсовета Светлова нашла в деревне нескольких Николаевых, отслуживших в армии.
Но никто из них Геннадия Олеговича Геца на фотографии не признал, никогда такого имени не слышал и никоим образом с ним в жизни своей не пересекался.
Правда, оставался еще один Николаев, которого Светловой никак не удавалось повидать.