Теперь я знала: нас с Томом связывало гораздо больше, чем я думала раньше, и наши разговоры о работе и отпуске не означали, что нам не о чем говорить. Напротив, свидетельствовали о том, что мы можем обсуждать все на свете. Мы вместе работали, вместе путешествовали, занимались любовью, иногда ссорились, но принадлежали друг другу и оба это знали. Любовь — это не нечто «большое и абстрактное», она словно бенгальский огонь в темноте — всего несколько вспышек, ради которых и стоит жить. Я всегда чувствовала, что люблю Тома, но не решалась сказать ему об этом. А теперь уже поздно. Теперь к любви добавилась ненависть, ненависть, о которой я не постесняюсь объявить всему свету.
«Арвид — это зло», — говорила его собственная мать. Эйнар Сален тоже был злом, хотя никто не называл его так впрямую, предпочитая более частные определения: подлец, негодяй, распутник. Я ощущала на языке соленый привкус зла, но пока не готова была его проглотить. Может, небольшой порции хватит, чтобы побороть страх. Но даже если это лучший способ борьбы со страхом, я не хочу его применять.
Я отправилась в кухню, нашла остатки вчерашнего ужина в холодильнике и разогрела в микроволновке. Часы пробили десять. Город погрузился в вязкую темноту. Интересно, что делает сейчас Карина Сален? Сидит и разыгрывает скорбь, завернувшись в одеяло, или предпочла излить душу матери и тем самым освободиться навсегда от призрака ненавистного мужа. А может, она выносит на помойку порнографические картины, и все эти груди, животы, бедра, ноги скоро сгниют и превратятся в прах. Это было бы неплохо. Все мы — и толстые и худые, молодые и старые, красивые и некрасивые — в конце концов станем прахом. Мрачные мысли. Я поежилась и пожалела, что патрона нет рядом. Только он мог бы развеселить меня. Даже еда без него казалась невкусной, и вино не исправляло ситуацию. Я оставила грязную тарелку на столе, выключила свет и отправилась в спальню.
На этот раз там не было ни мерзких водорослей, ни растерзанных плюшевых мишек. Меня ждал другой сюрприз. Включив свет, я заметила, что одеяло откинуто, а на подушке лежит черная шелковая сорочка. Мои друзья, в том числе и Мартин, скинулись и подарили мне ее на тридцатипятилетие, шутливо намекая, что возраст уже такой, что мне не обойтись без соблазнительных нарядов, чтобы возбудить в партнере желание. Но я не пользовалась этой красивой, дорогой и неудобной вещью, предпочитая ей старую удобную пижаму. Тем более, что у нас с Томом не было проблем с сексом. Это я тоже поняла за последние дни. Нет, в чем-то привычном, надежном и уютном, как пасьянс, который всегда удачно раскладывается, на самом деле нет ничего плохого.
Я уже ничему не удивлялась. Наша судьба предопределена заранее, невидимая рука уже выложила на стол карты: вот твоя жизнь, а вот смерть. Даже если эта Смерть и спит во фланелевой пижаме. Я надела черную сорочку. Шелковая ткань холодила кожу. Я легла в постель и замерла в ожидании: что-то должно было случиться. Увиденные за день лица мелькали перед глазами, как в комиксах, со словами в пузырях. «Подумать только, а у него, оказывается был мозг… Что могло скрываться за опущенными шторами… Почему всегда я?.. Сегодня человек живет, а завтра уже гниет в могиле… Женщины говорят, что размер не имеет значения… Я сказал тебе правду…»
Должно быть, я уснула, потому что не заметила, как патрон вошел в спальню и улегся рядом. Проснувшись, я повернулась навстречу его губам, рукам, телу. Снежинки таяли, цветы распускались и теряли лепестки, корица наполняла воздух ароматом, пробуждающим чувственность. Легкие прикосновения, жесткие прикосновения, разговор двух тел, шепот, плач. Глаза в глаза, темные локоны смешались с посеребренными сединой, аромат увядших цветов, рождение и умирание. Слезы, соленые слезы. «Спеши допить вино, время идет, — Смерть у порога, тебя она ждет…»
Когда все закончилось, мы лежали, обнявшись, и смотрели друг другу в глаза. Я шагнула в их серо-зеленую глубину, прошла по тропинке, по тронутой инеем траве, заблудилась в лугах и позвала на помощь. Патрон гладил мои щеки, трогал ресницы, ласкал мочки ушей и улыбался. Ничто не длится вечно, но в этом мгновении была вечность. Нет ничего дольше мгновения. И в этом мгновении мы все равны. Сбылась мечта Смерти о полном равноправии. Мне хотелось сказать ему, что я наконец поняла это, но язык не повернулся, не желая портить эту минуту словами.
Сон казался освобождением. Я чувствовала усталость, читала ее в глазах Смерти и уже собиралась закрыть глаза и снова погрузиться в недра сна, как вдруг одна проворная и беспокойная мысль вынырнула наружу:
— Зло. Что такое зло? Ты видел его в Освенциме? Там, наверное, оно достигло своего апогея?
Он сперва не отреагировал. Просто лежал с закрытыми глазами. Потом наконец открыл их. Наши взгляды встретились на полпути.
— Я не был там, Эрика. Есть вещи, которые даже я не в силах вынести.
Газета лежала передо мной на столе, но у меня не было сил ее открыть. Патрон разбудил меня, подав завтрак в постель. Мы продолжили его за кухонным столом с воскресными газетами. Все казалось таким естественным и привычным, словно мы жили вместе уже много лет и то, что произошло ночью, было обычным сексом, как у всех счастливых пар. Словно параллельно реальному миру существовало другое измерение, где я вполне комфортно чувствовала себя в черных кружевах в постели с тем, кто называл себя Смертью. У меня не было никаких необычных ощущений после того, что произошло между нами ночью. То, что должно было случиться, случилось, и все. Это знала я, и он тоже знал. Утренний поцелуй был само собой разумеющимся. Все развивалось по известному как мир сценарию, но спроси меня, почему — я не смогла бы ответить. И это я, которая всегда порицала интимные связи на работе, особенно между начальником и подчиненной.
Я спросила, что он делал вчера. Ничего особенного, днем была рутинная работа с престарелыми, желавшими умереть в мире и покое и в его присутствии. Души он бережно упаковал во флаконы: ни одна не делала попыток сбежать. А вот ночная смена оказалась неожиданной, хотя и без неприятных сюрпризов. Сначала ему пришлось поехать к старой оперной певице, давно уже лежавшей в коме. Впрочем, особой нужды ехать туда не было: две ее дочери сидели у постели и держали мать за руки. Певица уже давно готова была уйти в мир иной, но они ее не отпускали. Тоже музыкально одаренные, они пели ей арии, которые она так любила при жизни.
— Я был там и слушал их — не мог удержаться, — задумчиво добавил патрон. — Душа певицы уже вышла из тела, я увидел это и вытащил пробку из флакона, зная, что на этот раз момент смерти настал, и тут ее дочери запели Пуччини, и прямо у меня на глазах тело певицы снова обрело контуры, а ее щеки порозовели. Я должен помогать тем, кто во мне нуждается, но они пели так прекрасно… Обожаю Пуччини! Ты когда-нибудь слышала его музыку?
Я встала и прошла в гостиную к стойке с дисками. Мы с Томом как-то купили кассету с ариями из опер, и выяснилось, что мы ничтожно мало знаем об этом музыкальном жанре. Я нашла кассету в углу. Том не забрал ее — видимо, перспектива переживать разрыв со мной, слушая оперную музыку, его не прельщала. Я отыскала на кассете Пуччини. Звуки наполнили квартиру, и патрон тут же начал подпевать красивым, с хрипотцой, баритоном.
— Понимаешь, почему эта музыка вызывает желание жить? Люди сами не знают, чего хотят, и не представляют, что ждет их после смерти. Зачем же умирать, если на свете есть такая музыка?
— А где сейчас душа самого Пуччини? — невольно вырвалось у меня, и я сама поразилась этому вопросу. Разумеется, ее в свое время поместили во флакон — было бы преступлением этого не сделать.
Патрон взглянул на меня поверх газеты:
— Неужели не догадываешься? Когда-нибудь ты услышишь музыку и подумаешь: как же она напоминает Пуччини. Если тебе нужно конкретное имя, я, конечно, могу поискать в компьютере. Но предпочел бы, чтобы ты сама догадалась. Сделай мне сюрприз!
