PANDORA (FOR A PICTURE) What of the end, Pandora? Was it thine, The deed that set these fiery pinions free? Ah! wherefore did the Olympian consistory In its own likeness make thee half divine? Was it that Juno’s brow might stand a sign For ever? and the mien of Pallas be A deadly thing? and that all men might see In Venus’ eyes the gaze of Proserpine? What of the end? These beat their wings at will, The ill-born things, the good things turned to ill, — Powers of the impassioned hours prohibited. Aye, clench the casket now! Whither they go Thou mayst not dare to think: nor canst thou know If Hope still pent there be alive or dead. Dante Gabriel Rossetti PANDORA Chalk on paper. 1869 Faringdon Collection Trust Buscot Park, Oxfordshire Данте Габриэль Россетти ПАНДОРА Бумага, мел. 1869 Собрание Фарингдона Баскот-Парк, Оксфордшир ПАНДОРА (К КАРТИНЕ) Зачем, Пандора? И рука твоя ли Дала свободу огненным крылам? Божественною с глиной пополам Зачем тебя с Олимпа ниспослали? Чтоб гнев Юноны мы не забывали? Чтоб гибелью всегда грозило нам Копье Паллады? И Венерин храм Стенанья Прозерпины оглашали? Зачем, скажи? Повсюду проросло И крепнет зло, и от добра лишь зло, Любовь греховна и полна печали. Куда летит беда — кто даст ответ? Не пуст твой ящик, но жива иль нет Внутри Надежда, знаешь ты едва ли. Перевод А. Круглова ST. LUKE THE PAINTER Give honour unto Luke Evangelist; For he it was (the aged legends say) Who first taught Art to fold her hands and pray. Scarcely at once she dared to rend the mist Of devious symbols: but soon having wist How sky-breadth and field-silence and this day Are symbols also in some deeper way, She looked through these to God and was God’s priest. And if, past noon, her toil began to irk, And she sought talismans, and turned in vain To soulless self-reflections of man’s skill, — Yet now, in this the twilight, she might still Kneel in the latter grass to pray again, Ere the night cometh and she may not work. СВЯТОЙ ЛУКА Луку святого не напрасно чтят — Он Живопись в молитве наставлял. Срывать покров, что тайны охранял, Она не смела много лет назад, Но ей учитель разъяснить был рад: И неба ширь, и моря бурный вал Суть символы; сквозь них, как сквозь кристалл, Она на Бога устремила взгляд. Пусть в полдень поддалась она на лесть И принялась, отринув благодать, Мазней бездушной заполнять досуг, Но в сумерках, сгустившихся вокруг, Еще не поздно к Господу воззвать, Покуда время для работы есть. Перевод В. Сергеевой THE DAY-DREAM (FOR A PICTURE) The thronged boughs of the shadowy sycamore Still bear young leaflets half the summer through; From when the robin ’gainst the unhidden blue Perched dark, till now, deep in the leafy core, The embowered throstle’s urgent wood-notes soar Through summer-silence. Still the leaves come new; Yet never rosy-sheathed as those which drew Their spiral tongues from spring-buds heretofore. Within the branching shade of Reverie Dreams even may spring till autumn; yet none be Like woman’s budding day-dream spirit-fann’d. Lo! tow’rd deep skies, not deeper than her look, She dreams; till now on her forgotten book Drops the forgotten blossom from her hand. ГРЕЗА (К КАРТИНЕ) Пусть лето на исходе — сикомора Одета в зелень молодой листвы; Где встарь зарянка в бликах синевы Таилась, из-под пышного убора Дрозды свистят, не растеряв задора В безмолвном зное. Юны и новы Розетки листьев, но не таковы Как по весне — не столь розовопёры. Под сенью Забытья витают сны До осени, но все они бледны Пред той, что грезя, вдаль душой стремится; Как бездна неба, взгляд ее глубок — И позабытый падает цветок, Ложась на позабытую страницу. Перевод С. Лихачевой MARY’S GIRLHOOD (FOR A PICTURE) I This is that blessed Mary, pre-elect God’s Virgin. Gone is a great while, and she Dwelt young in Nazareth of Galilee. Unto God’s will she brought devout respect, Profound simplicity of intellect, And supreme patience. From her mother’s knee Faithful and hopeful; wise in charity; Strong in grave peace; in pity circumspect. So held she through her girlhood; as it were An angel-watered lily, that near God Grows and is quiet. Till, one dawn at home She woke in her white bed, and had no fear At all, — yet wept till sunshine, and felt awed: Because the fulness of the time was come. |
