Бирмингемская кампания была самым героическим моментом в революции гражданских прав, целью было игнорирование законов господства белых и побуждение города к принятию десегрегации посредством сидячих забастовок, экономических бойкотов и массовых демонстраций; магазины были опустошены, а тюрьмы — заполнены; давление постоянно росло, заставляя городскую элиту уступить. Пройдя долгий и трудный старт, преодолев огромные препятствия, план наконец заработал. Мартин Лютер Кинг был посажен в тюрьму, где создал свой шедевр «Письмо из Бирмингемской тюрьмы», в котором обосновывал свою стратегию и тактику. Один очень опасный образчик подобной тактики — крестовый поход против детей — оказался достаточно действенным: тюрьмы были переполнены, вокруг них собирались толпы, и «бык» Коннор дал выход своему гневу, послав вооруженных полицейских: одних — с пожарными шлангами, других — с палками на цепях и злобных полицейских собак против женщин и детей. Вся Америка видела, что происходило: телевидение стало новым мощным средством, сделав всех участниками событий. Президент сказал, что зрелище его угнетает, и подтвердил то, что сказал ранее: «Я не прошу о терпении. Я прекрасно могу понять, почему черные Бирмингема хотят, чтобы их попросили быть терпеливыми»[278]. Послание Мартина Лютера Кинга наконец задело его за живое. Но что дальше? В Бирмингеме наконец было достигнуто соглашение между обеими сторонами — благодаря стараниям ведомства Берка Маршалла, помощника главного прокурора штата, начальника отдела по гражданским правам, но в других местах Юг содрогался: до конца лета было арестовано 14 000 демонстрантов[279]. Как считал Бобби Кеннеди, федеральному правительству было невозможно защитить всех: это нельзя было сделать, так как для этого не существовало ни легальных, ни физических путей и способов. Следовало обрубить самые корни. 1 июня, на встрече со своими ближайшими советниками, Президент Кеннеди объявил, что он пошлет в конгресс основной билль по гражданским правам. То, что казалось немыслимым и недостижимым два года назад, теперь стало предметом усилий. И единственно возможным выходом.

Президенту это не нравилось. На встрече 1 июня он был очень раздражен[280], так как знал, что принимал решение, которое уже само по себе могло разрушить его президентство. Даже после его предложений, посланных в Капитолий, он сказал генеральному прокурору (который один из всего внутреннего окружения поддерживал этот поступок): «Вы думаете, мы поступаем правильно?.. Посмотрите, в какие неприятности нас это вовлекает»[281]. Он немного шутил: в своей обычной манере, Кеннеди прибег к несерьезности, чтобы справиться с эмоциональным напряжением в кризисе. Как ему пришлось убедиться, он был прав. По предложению Линдона Джонсона администрация лоббировала каждого члена конгресса до того, как билль был официально представлен; президент ждал политически благоприятного момента, чтобы объявить о своей новой позиции. И такой случай представился с помощью Джорджа Уоллеса.

Два черных студента, Джеймс Гуд и Вивиан Мэлоун, подали вступительные заявления в таскалусский филиал Алабамского университета, и это учебное заведение, откладывая как можно дальше окончательное решение, в конце концов их приняло: здесь знали, что не следовало повторять пример Миссисипского университета, игнорируя закон. Они очень надеялись, что повторения беспорядков, подобно инциденту в случае с Отрин Люси, или — что хуже — с университетом Миссисипи, не будет; но события нельзя было проконтролировать. Уоллес второй раз поклялся противостоять и игнорировать федеральные власти, если они попытаются зарегистрировать Гуда и Мэлоуна, как Мередита: «Если придет постановление суда, то я поставлю себя, вашего губернатора, таким образом, чтобы приказ федерального суда был направлен против вашего губернатора. Я не должен придерживаться подобных незаконных приказов федерального суда, даже если мне придется встать в школьных дверях, если будет необходимо»[282]. Вопреки огромному давлению со стороны федерального правительства и многих рассудительных алабамских бизнесменов, Уоллес твердо держался своего слова, и когда подошел день регистрации студентов, Кеннеди опять мобилизовал национальную гвардию; на сей раз он должен был быть уверен, что бездействие, как в случае с университетом Миссисипи, не повторится. В этом деле гарантом того, что в Таскалусе на будет трудностей, у Кеннеди имелся союзник — сам губернатор Уоллес. Он прекрасно знал, что Алабама не может успешно противостоять федеральному правительству, и что если бы там произошел бунт, то его политические амбиции (которые были огромны) стали бы недостижимы: он оказался бы в забвении, как и Росс Барнет. Он решил разыграть представление: он встанет в школьных дверях (или, по меньшей мере, в дверях здания университетской администрации) и будет яростно протестовать, после чего отойдет в сторону с трогательным видом жертвы тирании янки. Сердца простых жителей Алабамы будут на его стороне, его репутация горячего защитника будет подтверждена, и, как только студенты зарегистрируются, вопрос интеграции наконец будет поставлен на обсуждение. Таким образом Уоллес постарался сделать так, чтобы не вмешался ку-клус-клан и студенты университета вели себя надлежаще. Кеннеди создал союз национальной гвардии в Алабаме, и представление началось. Николас Катценбах, заместитель Бобби Кеннеди, появился со студентами на территории университета; Уоллес встал в дверях, выкрикивая вызывающие лозунги, и затем уступил дорогу; Джеймс Гуд и Вивиан Мэлоун были зарегистрированы. Кеннеди стало легче, он был удовлетворен, и вечером того же дня импульсивно решил выступить по телевидению с обращением, объявив о своем решении выдвинуть подробный билль о гражданских правах. Он наконец победил и управлял событиями, не только реагируя на них, и он решил использовать победу.

Речь была одной из самых важных и эффективных, которые Кеннеди когда-либо произносил, и в то же время одной из наименее лакированных. Его решение выступить оказалось сюрпризом для Теда Соренсена, и у него не оставалось времени, чтобы подготовить нечто большее, чем набросок. За несколько минут до выступления Кеннеди и его советники поколдовали над текстом, и затем он появился перед камерой. Это было неважно. Теперь он был столь опытен и уверен в себе как оратор, что был способен сымпровизировать все обращение, скомпилировав его из отрывков. Оно не звучало столь впечатляюще, как другие его речи, но убежденность Кеннеди, что пришло время действовать, чтобы исправить ошибки прошлого, взяла верх и набирала силу по мере того, как он работал над задачей, которая становилась все настоятельнее и неотложнее. Соренсер указывал, что в речи было мало из того, о чем Кеннеди говорил раньше (кроме не теряющего важности упоминания о всеобъемлющем билле о гражданских правах), но никогда ранее он не высказывался с такой убежденностью и столь развернуто перед огромной аудиторией — американским народом[283]. «Прежде всего мы столкнулись с моральным вопросом. Он стар, как манускрипт, и ясен, как американская конституция… Это единая страна. Она стала единой благодаря нам и всем людям, которые сюда пришли, имея равные шансы на развитие своих талантов. Мы не можем сказать 10 процентам населения, что у них не будет этого права, что их дети не получат шанса развивать таланты, которые у них есть; единственный путь, с помощью которого они получат свои права, — это выйти на улицы и участвовать в демонстрациях. Я считаю, мы должны им и себе обеспечить жизнь в лучшей стране, чем эта»[284]. Речь имела огромный успех, количество писем в Белый дом возросло в четыре раза. Одно из них пришло от Мартина Лютера Кинга: «Это было одним из самых красноречивых, глубоких и определенных воззваний в защиту справедливости и свободы всех людей, когда-либо сделанных президентом. Вы горячо говорили о моральном вопросе, который был частью борьбы за интеграцию»[285]. Это действительно было так. Джон Ф. Кеннеди был вовлечен в эту борьбу надолго.