Марго, будучи филологической дамой, занималась, по собственному саркастическому выражению, авторской наукой и, компилируя чужие труды, сочиняла свои книжки. Коллеги не шибко уважали её за эти праведные труды. Они занимались тихим семейным строительством, были далеки от писательства, тем более от научных интересов, и всё-таки завидовали Марго. «Ну, конечно, ей можно заниматься наукой, она же без семьи!» – говаривала бывшая подружка Марго по аспирантуре. Всю московскую аспирантуру подружка пробегала в поисках суженого, никогда не терялась с мужчинами, а Марго просиживала свои лучшие годы в библиотеке иностранной литературы, занимаясь изысканиями. Вечера тоже проводила за книжкой, читая малодоступного, утомительного, как бабушкино веретено, Марселя Пруста, часто представляя себя то девушкой в цвету, то в образе Альбертины. Если б она знала тогда, что в этой героине, скрывающейся за портьерой, писатель изобразил личного шофёра, своего возлюбленного Альберта Агостинелли.

Мама её, Тамара Ефимовна, «уважала» выпить. Немного. Будучи слегка во хмелю, она часто поднимала болезненную тему женского одиночества:

– Вон Э. и сына родила, и замуж вышла, ну и что, что не закончила аспирантуру, что от этого, потеряла что-то, нет же…

И так далее в том же духе. Если кто-то появлялся на личном горизонте дочери, мать начинала ревностно расспрашивать, что да как, достоин ли он, исподволь подталкивая к мысли, что он не годится, и все заканчивалось пустыми хлопотами, как говорили карты, которым верила или не верила, но всегда гадала на червовую даму.

– Где же я буду искать, не на улице же? – отговаривалась Марго.

– А где находит Л. своих мужей? На улице, уже четвёртого! – не унималась мама.

– Она такая вертихвостка! Всегда в обнове, вся в золоте, на каждом пальце… Она так поправилась.

Раньше, сокрушалась Марго, на студенческую стипендию она могла купить себе золотое колечко, а теперь что? Даже на две зарплаты не купишь!

Как ни странно, сплетни о подругах примиряли мать и дочь.

– Невезучая ты у меня. В кого только? А род-то вымирает ведь…

– Ведь! – с досадой повторила Марго.

Впрочем, однажды она заговорила на улице у киоска с незнакомым молодым человеком. Он выбирал перчатки на осень, весело разговаривая с продавщицей. Вот тут-то она вставила слово (кто тянул её за язык?): мол, как эти бежевые перчатки идут к его плащу, а потом добавила – и к цвету глаз тоже. Молодой человек улыбнулся уютной, домашней улыбкой.

– Правда, идут? – спросил он. Потом представился: – Герман, а как зовут вас?

Она постояла рядом и, ничего не купив, пошла своей дорогой с односторонним движением. Когда обернулась на мужчину, их взгляды встретились. Он снова улыбнулся. Незнакомец уходил без покупки. Он не принял совета женщины. Дня через три она вспомнила с грустью эту улыбку, а однажды лицо этого мужчины снова мелькнуло в толпе. Как она тосковала по этой обыкновенной улыбке! «Почему я не могу так запросто, непринуждённо разговаривать с людьми на улице?» – спрашивала она себя.

Она не просто смущалась, а избегала мужчин. Душа её была похожа на раковину, которая сразу захлопывает створки, едва к ней прикоснешься. Видимо, из-за этого судьба привела её к изучению средневековой литературы. Однако настоящее редко нуждается в прошлом, когда все озабочены повседневностью. Марго продолжала жить в отблеске чужих жизней, чужой культуры, давно умерших чувств, чужих утрат. Порой она оказывалась во власти ощущения, что время утрачивало линейное течение, замыкалось в самом себе. В сознании Марго эпохи существовали одновременно, наслаивались друг на друга по образу китайской пагоды. И вот, когда время-река переставала течь, и в неё можно было входить и дважды и трижды, с Марго происходили странные метаморфозы. Персонажи переводимых произведений как бы выходили из текста и становились её собеседниками, и Марго уже не различала, кто есть кто. Общаться с книгами великих мертвецов было безопасней, чем с людьми на улице, на кафедре или в магазине. Какое же разочарование внушило Марго эту мизантропию?

Как-то перечитав дневник дочери Сугавара-но Такасуэ, она разрыдалась над горестями девушки, приняв их близко к сердцу, как свои собственные. И вправду это были печали Марго. «…В то время собою я не была хороша, но думала, что повзрослею и расцвету небывалою красотой, и у меня непременно будут длинные-длинные волосы…» Она пряла нить своих и чужих печалей. Реальным людям значительно сложней сочувствовать, чем литературным персонажам.

Марго хотела прожить свою жизнь без черновиков, набело, вот и не решилась замарать чистый лист бумаги. Она пошла в бабушку, которая приучала внучку к умным книжкам. Когда-то до революции их семья была богатой; её отец, купец первой гильдии, торговал пушниной. Бабушка хотела учиться в Сорбонне.

– Катенька, зачем тебе учиться? У меня денег столько, что их хватит на тебя, на твоих детей и еще на внуков, – говорил отец, сдувая пылинки с воротничка.

Вот эту свою страсть к знаниям бабушка внушила Марго, которая сожалела, что дед отказался бежать из Владивостока вместе с белыми, когда бежали все, у кого имелся хоть какой-то маломальский капитал. Приказчик звал деда в русский Харбин, а затем – куда Бог укажет: в Австралию, Европу или Америку… Он отказался из-за болезни. Дедушка умер в начале тридцатых годов, когда разорившиеся крестьяне заполняли городские улицы.

– Ему повезло, умер вовремя, – таинственно говаривала бабушка.

Их семья владела особняком, тем самым, где сейчас расположен зелёный магазин «Ив Роше» на улице советского адмирала Фокина. Когда Марго возвращалась из школы, бабушка, кивая на пионерский галстук, вкрадчиво просила:

– Сними эту тряпочку.

Это почти ритуальное выражение как бы разделяло жизнь Марго на два мира.

Карьеру в университете у неё не получалось сделать: кафедрой она не заведовала, в партийной жизни не участвовала; читала лекции, руководила студенческими дипломами. Факультет считался идеологическим, в сознание студентов внедрялась мысль, что они находятся на переднем крае борьбы с пресловутым капитализмом. Однажды она упомянула о буддизме в связи с восточной поэзией, так на следующий день декан сделал замечание – мягко, по-дружески, мол, Марго, что ты там студентам такое рассказываешь, компетентные органы интересуются, не надо говорить ничего лишнего. Ясно было, что кто-то из студентов стучит, и Марго прикусила язык.

– Маргоша, процеживай информацию, – говаривала мама.

Раньше она позволяла себе с некоторыми из них покурить прямо на кафедре, выдыхая дым через форточку; даже устраивала вечеринки и спектакли, советуясь с мамой, которая работала в театре; часто проводила время в студенческой компании, была намного общительней. После этого инцидента стала осторожной, подозрительной, замкнулась в себе.

Мама вышла замуж рано, за человека старше себя на восемнадцать лет, он был советским начальником, выходцем из деревенской голытьбы (как говорила шепотом бабушка, когда была сердита), из латышских или финских переселенцев. В эпоху коллективизации он бегал с наганом, пуская по миру зажиточные семьи, выдвинулся в начальники, стал управлять шахтами, возводил города. Бог знает, какие грешки водились за ним: он был угрюм и молчалив…

Марго стояла у окна, сжимая в руке кухонный нож. Из тюрьмы пустили солнечного зайчика, луч упал на стальное лезвие. Взгляд её устремился вдаль. Вдруг она ощутила тяжесть пустоты.

Каждый прожитый день превращался в метафизическое ничто. Как научиться жить в пустоте, в ничтожестве, ложиться в холодную постель? Переводы и вязание кое-как отвлекали от горестных мыслей. Она будет набирать петли на спицы и сбрасывать лишние; сброшенные со спиц петли станут воплощением одиноких ночей, проведённых без любви. Из этих «пустых петель» складывалась её жизнь.

Марго караулила кофе. Она прозевала его, заворожённая блеском стёклышка.