– Почему ты не хочешь ему правду сказать? Ведь мы не злое, а доброе дело сделали, людей, детишек малых от смерти лютой спасли.

Дмитрий не по-юношески серьезно взглянул на друга и сказал:

– Мы, Федя, сделали то, что должен был сделать любой русский человек. Хвалиться этим для меня зазорно.

– Вот всыплет тебе Михаил Иванович ремня за пропущенный обед, да еще и по болячкам, и все труды Родиона пойдут коню твоему Коршуну под хвост.

– Не всыплет, – уверенно сказал Дмитрий. – Он всегда только грозит, а потом отходит быстро.

– Тогда пойдем к вам. Заберу коня и поеду до дому. Мои тоже, наверное, волнуются.

Молодые люди вернулись в дом Ургиных. Дмитрий показал Родиону ожоги. Тот поохал, поахал и повел княжича в свою горницу.

Федор забрал коня и отправился домой. Москва же продолжала гулять. День ярмарки всегда праздник. На этом прогулка товарищей, полная приключениями, закончилась. Ближе к вечеру поутих и город.

День 23 октября 1523 года от Рождества Христова выдался ненастным. Да и немудрено, осень на дворе. Северо-восточный, временами порывистый, пронизывающий ветер гнал по улицам, площадям, переулкам Москвы пожелтевшую, пожухлую листву, сброшенную деревьями и кустарниками. Свинцовые тучи обложили город со всех сторон, накрыли его мелким, но плотным, по-осеннему нудным дождем, то надоедливо спокойным, то хлещущим по лицам прохожих водяным бичом. Тучи висели низко, их лохмотья задевали кресты храмов.

Пенистые волны почерневшей Москвы-реки накатывались на пологие берега, бились об обрывы, кружились в водоворотах, покрытых рябью. Редкие лодки высокими носами рубили волны, спеша к берегам, к причалам. Люди стремились в жилища, в тепло.

В домах растопили печи, отчего над городом витал запах дыма, неподвластный ни дождю, ни ветру. На улицах народу было мало. Только из кабаков доносился гвалт подвыпивших мужиков, сменяемый заунывными песнями, нарушавшими шелестящую тишину города, угнетенного непогодой.

Вечерело. Федор Колычев зажег восковые свечи, и в горнице стало светлее, уютнее. Юноша шестнадцати лет от роду разложил на деревянном столе с резными ножками Библию, снял зипун и остался в белой шелковой рубахе, доходившей ему до колен и перехваченной на талии нешироким поясом. Он повернулся к киоту, где теплилась лампадка, и перекрестился на икону чудотворца Николая, три года назад подаренную ему женщиной, спасенной на пожаре. Потом Федор присел на дубовую лавку, покрытую ковром.

Слуга Архип постарался на славу, растопил печь так, что в горнице было жарко. Порыв ветра бросил на слюдяное оконце горсть мелких дождинок. Федор еще раз перекрестился и раскрыл рукопись.

Федор внешне ничем не отличался от своих сверстников. И все же промысел Божий наложил на юношу свой отпечаток, как бы предопределяя его воистину великое будущее самоотверженного служителя христианской веры и русской православной церкви. Всех, кто знал Федора, поражали его глаза, не по возрасту строгие, умные, немного печальные. Они говорили, что человек, не по возрасту мудрый, уже познал то, что не суждено. Эти глаза могли быть смиренными, спокойными, добродушно улыбчивыми и в то же время яростно пронзительными, выдававшими могучую внутреннюю силу молодого человека, способного на многие благие дела. Незаурядная сила духа Федора основывалась на крепкой вере в Господа Бога и сына его Иисуса Христа, принявшего на себя страдания за весь род людской ради его спасения и направления на путь истинный.

Федор являлся выходцем из знатного рода Колычевых. Предок его, боярин Иван Кобыла, был родоначальником многих знатных фамилий: Юрьевых, Шереметевых, Романовых. Отец Федора, Степан Иванович, по прозвищу Стенсур, являлся воспитателем младшего сына великого князя Василия Третьего Юрия, правившего в Угличе. Он готовил собственного старшего сына к государевой службе. Мать Федора Варвара, набожная и смиренная женщина, воспитывала его в духе христианского благочестия. Он усердно обучался грамоте по книгам Святого Писания.

В семье Степана Ивановича Колычева, кроме Федора, росли еще три младших сына: Прокопий, Яков и Борис. Федор к шестнадцати годам получил хорошее по тем временам образование, с детства любил книжное учение. Но в боярских семьях было принято готовить детей к воинской службе. Поэтому Федора обучали еще и военному искусству. Уже в пятнадцать лет старший сын Степана и Варвары Колычевых стал ратником, служащим в войске.

Все же Федор больше тяготел к учению и духовному совершенству, часами просиживал за старинными рукописями. Мирская жизнь не являлась чуждой для юноши, но и не особенно привлекала его. Страстное желание Федора узнать нечто новое, доселе неведомое, его великое трудолюбие и усидчивость удивляли многих знатных, умудренных жизненным опытом особ, служивших при дворе великого князя.

Матушка Федора всячески поощряла набожность сына, его тягу к знаниям. Отец же хотел иного. Как и большинство бояр, Степан Иванович желал видеть в Федоре вельможу, мнение которого было бы авторитетно в ближайшем окружении великого князя.

Федор поудобнее устроился на лавке, поближе пододвинул свечу и начал читать. В это время в горницу с шумом вошел его товарищ Дмитрий Ургин и вмиг заполнил собой всю комнату.

– Здравствуй, Федя, друг мой верный!

– Митя? – удивился Федор. – Откуда взялся? Я слыхал, что уехал ты из Москвы.

– И кто же тебе это сказал?

– Я сказал! – произнес Архип, вошедший следом за Дмитрием Ургиным. – А ты, княжич, вел бы себя степеннее. А то, право слово, вваливаешься в дом как орда татар, коня бросаешь посреди двора челяди, кормите, мол, поите, да еще орешь во все горло. Не отрок уже, хватит баловаться.

Дмитрий повернулся к слуге и заявил:

– Ты, Архип, не вейся, как уж в осоке, и не заговаривайся. Отвечай, зачем соврал Федору?

– От бабки Матрены слыхал, что вы с отцом, князем Михаилом Ивановичем, на охоту собирались. Да и не видать тебя было.

За слугу заступился Федор:

– Ты, Митя, на Архипа не гневайся, не ругайся. Все же он старше нас, а годы уважать надо. Разденься, охолонись да расскажи, где же тогда целую неделю пропадал.

Дмитрий снял кафтан и, как и Федор, остался в рубахе, только не домашней, белой, горничной, а цветастой, нарядной.

Он снял воротник-ожерелье, передал верхнюю одежду слуге и сказал:

– Ты не обижайся на меня, Архип, я не со зла.

– Да будет, княжич. Молодость, она такая, как вихор непослушный. Сколько ни заглаживай, а он все одно разлохматится. В сенях я буду, одежу просушу. Коли что, зовите!

Дмитрий поправил короткие, под цвет кафтана, сафьяновые сапоги на каблуках, углом срезанные к коленям, с загнутыми вверх носками. Такая обувь только входила в обиход знати.

Он подтянул пояс и сказал:

– Жарковато у тебя в горнице, Федя!

– Ничто! Жар костей не ломит.

Ургин присел на скамью и заявил:

– Дивлюсь я на тебя, Федя! Я даже на год постарше тебя, а ты говоришь так, будто тебе уже за сорок. А все из-за учености твоей. – Дмитрий кивнул на рукопись. – Гляжу, ты опять читать собрался?

– Собрался. Но ты так и не ответил, где пропадал целую неделю.

– Да хворал я, Федя, сильно. Неведомо где уж и подцепил этот недуг. Только он меня как младенца спеленал и на лавки свалил. Сила ушла, остались немощь, слабость, ломота в костях. В холод меня бросало так, что знахарка шубами накрывала, а согреться я не мог. Потом жар накатывал, я догола раздевался, будто в костре горел. Потчевали меня всякими снадобьями, травяными настоями, да все впустую. Думал, помру. Ан нет, отпустила хворь, а немощь в баньке вениками выбили. Потому и не видали меня на Москве. Надо же, слухи, как тараканы, тут же по всем углам разбежались.